— У меня были сыновья, княгиня. Теперь моя жена — ты. Мне нужен сын.
— Это… это слишком большая цена.
— Да? А мне кажется, вполне нормальная, для законной жены. Которая просит себе в игрушки другого мужчину. Ты говорила со мной как взрослая женщина. Я сейчас говорю с тобой так же.
— Ты сам перестал заходить в мою спальню.
Сказала тихо и в голосе неожиданно для нее самой, прозвучал упрек. Теренций усмехнулся.
— Это не разговор для лестницы, жена. У нас обоих есть, что сказать, и это будет впустую. Потому я говорю, будто только что вышел на эту дорогу и делаю первый шаг. Ты хочешь раба. Мне неважно, для чего он тебе. Если… Я сказал о своих условиях.
— Я подумаю, Теренций.
— Вот и хорошо, подумай.
И глядя, как она подбирает длинный подол, собираясь ступить выше, добавил:
— А наемников можешь оставить отцу. Или нет, пусть их будет пятеро. Уже отвернувшаяся Хаидэ от неожиданности отпустила подол и прижала руку к губам, пачкая ее помадой. Побежала наверх, повторяя про себя слова отказа, что превратились в продолжение торговли. Пусть их будет пятеро. И спать с ней.
Босые ноги шлепали по ступеням, твердо отстукивали шаги маленькие пятки. Рукой Хаидэ держала складки хитона, и ветер овевал горячие колени. С тех пор, как появился этот чужеземец, кожа ее горела почти постоянно. И после танца в зале, посреди пьяных мужчин, жарко дышащих и хлопающих себя по бокам, подбадривая танцовщиц, как кобылиц на соревновании, тело не желало долго оставаться в неподвижности. А еще хотелось кричать…
Что же это?
Влетев в покои, упала в скрипящее кресло и, кинув руки, улыбнулась в потолок. Это Афродита пришла за ее телом, принесла ночью кубок, наполненный сладкой отравой, и заставила выпить. Заставила? Нет, она сама ждала и просила. Тут, в полисе, это — Афродита, и алтари стоят в каждом доме, где-то роскошные, а где-то просто маленький грубый столик с неуклюжей фигуркой. Греки знают о женской силе, потому прекрасная Афродита радует и пугает их одновременно. Верить такой богине Хаидэ отказывалась, до этих пор, слушая рассказы о том, как и что происходило на Олимпе. Разве может быть любовь такой злой, безжалостной и мстительной? Но сейчас, слушая, что происходит в теле, вдруг поняла, да, может. И месть Афродиты направлена против того, кто не оценил, посчитал пустяком женскую силу. Даже если это сама женщина.
— Но я люблю Нубу, — прошептала она. Повернула голову на звяканье посуды и сказала громко:
— Мератос, поди вниз. К фонтану, набери новой воды для цветника.
— Но госпожа, цветы политы…
— Иди.
— Хорошо, госпожа. Я скажу Фитии, пусть придет сюда?
— Нет. Я буду одна.
Остро глянув, девочка пробежала к двери и задернула за собой штору. Хаидэ наклонилась вперед, зажимая руки между колен. Улыбаясь, топнула босой ногой. Двигаться, двигаться! Внизу лежит больная Ахатта и ее жалко, Нуба канул в неизвестность и по ночам приходит тоска. Исма умер, бедный прекрасный воин Исмаэл… Так почему же тело поет, кричит свою песню? Будто свалившееся на нее оказалось ключом, открывающим двери. И там — такое. Как быть с ним?
Рассмеялась, облизывая языком пересохшие губы. Вскочила и, подойдя к зеркалу, отстегнула пряжки с плеч. Опустила руки, потряхивая, чтоб одежда быстрее сползла к ногам и, не дожидаясь, стала стягивать, топча подол босыми подошвами. Зеркало, дрожа полированной бронзой, отзывалось на движения. Упал поясок, звякнули пряжки. Зашелестело на груди золотое ожерелье, щекоча кожу, когда Хаидэ подняла руки, освободить волосы от тугого обруча.
Поворачиваясь, внимательно смотрела на себя. И рассмеялась, вспомнив, как девочкой на теплом песке рассматривала свое спящее тело.
— Мое тело проснулось. Совсем проснулось.
Округлости и впадины, освещенные мягким, процеженным через полотно солнцем, держали взгляд. Тут хорошо, и тут хорошо — отмечала, глядя на изгиб талии, линию бедра, на то, как напрягается икра, когда пальцы ноги упираются в пол. А тут — слишком мягко, эй, дочь степи, ты можешь превратиться в греческую матрону, с вислым животом и большими грудями. Если не будешь танцевать и заниматься гимнастикой.
