– Когда твой портрет будет готов? – спросила она после паузы.
– Завтра, – ответил Фрэнк, не переставая грести. – Но очень важная его часть будет готова уже сегодня вечером. Не заходи, пожалуйста, в студию до тех пор, пока не станет слишком темно, чтобы писать. Я не смогу работать, когда ты будешь рядом.
Марджери почувствовала легкую обиду. Она полагала, что будет сидеть рядом с мужем – разве он не просил ее об этом утром? Или она не так поняла его? Однако для него и правда будет лучше, если он будет работать один. Заключив это, она промолчала.
Прошло еще с полчаса, когда они подошли к маленькой бухте у железной лестницы. Прилив кончился, Фрэнк выпрыгнул из лодки и затащил ее подальше на берег. Его бледное лицо раскраснелось и покрылось по́том.
– Тебе нужно переодеться, прежде чем ты начнешь работать, – сказала Марджери, когда он помогал ей выйти из лодки, – а то так можно простудиться.
Фрэнк разразился неестественным смехом:
– Переодеться! Я еще подумаю, стоит ли мне переодеться! Мне даже интересно, понравится ли тебе мое переодевание!
Он шел впереди нее, а когда они поднялись по лестнице, пустился бежать. Марджери услышала, как захлопнулась дверь в дом, а потом в студию.
Марджери считала, что победила. Она не пошла на поводу у Фрэнка, не поддержала его в желании уничтожить работу, напротив, настояла на том, чтобы он ее продолжил. Она гордилась тем, что проявила мудрость, что доверилась разуму, а не инстинкту, да какому там инстинкту – обычной жалости. Но все же ее не оставляла тревога. Не поставила ли она Фрэнка в опасное положение? Да нет же, нет, во имя всего разумного, о какой опасности может идти речь? Когда она подумала об этом, перед ней предстало то самое выражение лица Фрэнка… То же выражение, что и на портрете… Можно ли было отнестись к этому рационально? Приходилось признать, что нельзя.
Было большим облегчением сознавать, что скоро работа будет завершена. Та важная часть, о которой говорил Фрэнк, будет готова через час или два. Через час или два… Она не могла думать ни о чем другом, кроме того, что может случиться за эти два часа, что может укрепить страхи Фрэнка. Очевидно, что с ним не все в порядке, но завершение портрета будет вроде небольшой хирургической операции, которая удалит причину его умственного расстройства, – она продолжала верить в это.
Ей нужно было чем-то занять это время, и она не нашла ничего лучшего, чем снова взяться за книгу популярного автора, которую вовсе не считала интересной.
Незадолго до пяти часов прибыла почта, и наряду с прочими письмами там было письмо от Джека Эрмитаджа.
«И как продвигается портрет? – спрашивал он. – Буду ли я приглашен на торжественную церемонию нисхождения в бедлам или обратную ей? Вам покажется весьма странным, но здесь у нас есть художник, который придерживается совершенно тех же взглядов, что и Фрэнк. Он верит в опасность утраты индивидуальности, как верит и в то, что призраки прошлой жизни вырвутся, если писать автопортрет. К счастью, наш Фрэнк боится утраты индивидуальности, но не думает о воскрешении призраков. Однако я спокоен за него и, знаете ли, за вас. Воевать сразу с двумя опасностями – это, должно быть, слишком много для одной женщины, даже для такой, как вы!»
Марджери отложила письмо. Голос разума в ней звучал все тише, а затем и вовсе замолк. Джек ошибается. Фрэнк говорил ей о призраках прошлого, вернее, хотел рассказать, а она не захотела слушать. На его лице, помнится, и тогда было выражение, которое испугало ее, а она так беспечно отнеслась к этому.
Нет-нет, это невозможно… она постаралась отогнать тревожные мысли. Внезапно она почувствовала, что не в силах совладать со своими страхами, поскольку начала разделять страхи своего мужа.
На ум пришли прощальные слова Эрмитаджа: «“Бич Отель”. Нью-Куэй. Я сразу же приеду».
Марджери почувствовала стыд за то, что собиралась сделать, но попыталась оправдать себя. Присутствие в доме чужого человека может оказаться добрым и полезным делом. В конце концов, ей совершенно необходимо держать свою нервную систему в порядке, поскольку нет ничего более заразного, чем нервные расстройства.
