Рохель сунула туда руку и на самом дне тканевого мешочка со скользкой чечевицей нащупала тонкую полоску ткани. Она ее вытащила. Это оказалась ленточка, зеленая ленточка.
— Для тебя, — Зеев улыбнулся, присел на камни очага, очень довольный собой. — Ну и денек был, жена, должен тебе сказать. Я видел людей, у которых нет укрытия от дождя, которые вынуждены жить в грязи прямо на улице, людей, у которых нет ни семьи, ни друзей. Нам повезло, что у нас есть еда в желудках и крыша над головами.
Рохель смотрела на потеки дождевой воды, образующие узоры на стене. Щели между стеной и полом они подоткнули тряпками, которые приходилось каждый час отжимать. Даже у камина Рохели приходилось оставаться во всей одежде — в серо-коричневой юбке, и в свадебной юбке тоже. Она вспомнила свою первую брачную ночь и как тогда ни один предмет в этой комнате не принес ей утешения. Но теперь эти предметы составляли ее жизнь. На столе лежали ее ножницы, ее серебряная игла, ее деревянный наперсток, почерневший от времени. Свеча в оловянном подсвечнике освещала рулон серо-голубого шелка, который следовало завернуть в ткань от пыли, прежде чем убрать в шкаф. Рохель так мило расставила скудный набор блюд и кувшинов на полке. Повсюду, подобно букетам, из глиняных сосудов торчали связки сушеных трав. Ряд деревянных форм для башмаков, который прежде так пугал Рохель, теперь казался чем-то дружелюбным: их очертания напоминали человеческие лица и тела, крошечные деревья, мосты и лошадей. Казалось, их комната была сама по себе целым городом с небольшим леском по ту сторону. Длинное зеркало множило этот город, раздваивало его — получалось как две стороны Праги по обе стороны реки. Весной Рохель вместе с другими женщинами пойдет в Петржинский лес по грибы. Заглянув за ворота замка, они увидят тюльпаны. Все будет замечательно. Никакого несчастья не случится. Жемчужина несравненная. Перл, жена раввина, — она поможет Рохели стать доброй женой, как ей предназначено, женой трудящейся, которая чистит кастрюли, жарит ягнятину, латает одежду и превыше всего ставит своего мужа.
Дискуссии с Вацлавом независимо от темы можно было только назвать дискуссиями. Император обращался к своему слуге, сидя на одном из множества своих тронов, а Вацлав стоял с прямой спиной, глядя прямо перед собой, словно он внимал противоположной стене. Также, хотя Вацлав спал в одной постели с императором, сворачиваясь калачикам в ногах у монарха и всю ночь перенося его пинки и припадки, все императорские капризы — «какой ужасный сон», «подай мне еще воды», — Вацлав никогда не сидел напротив его величества за столом. Он знал, по каким дням император навещает Анну Марию, свою любовницу, и сопровождал Рудольфа (оба они по таким случаям переодевались, чтобы не быть узнанными) в его блужданиях по Малой Стороне в поисках других развлечений. Вацлав наблюдал за тем, как император делает ставки на петушиных боях, играет в кости, в кегли, проигрывает в карты, спотыкается, пытаясь вообразить себя игроком в волан. Он знал, какая музыка нравится императору — старые песни трубадуров вроде «Когда я был жаворонком под солнцем, и радостно крылышками махал». Знал его книжные вкусы: вульгарные Чосер и Рабле, мудрый Монтень, Эразм — католик до мозга костей, которого Вацлав читал Рудольфу вслух, сидя на стуле с прямой спинкой у императорского ложа. Однако император никогда не интересовался здоровьем Вацлава, его домом или семьей, которую Вацлав навещал, когда только мог, — в те ночи, когда император спал со своей любовницей, когда Рудольф встречался со своим исповедником или просто хотел побыть один.
— Обещаешь ли ты мне, Вацлав, что их эликсир подействует? Обещаешь ли ты это в самой глубине своего сердца?
Вацлав вздохнул:
— Я уверен, что он подействует.
— А ты можешь поклясться своей матерью, что…
Император осекся. Он даже не знал, любил Вацлав свою мать или ненавидел.
Мать Вацлава умерла не такой уж старой — ей и пятидесяти не стукнуло, и для Вацлава ее потеря стала очень тяжелой. Он всей душой любил свою мать. Когда она испускала дух, Вацлав стоял у стены — а потом колени его подогнулись, и он осел на пол. Он даже не мог встать, пока жена не попросила его подняться и закрыть матери глаза.
