«Мне так хочется получить от тебя хоть пару строк. Вот уже несколько дней я ничего от тебя не получаю. Не скрою, что я беспокоюсь за тебя, хотя ты и писала, что собираешься встать и сесть за праздничный стол вместе с доктором Йенсеном. Я так боюсь, что ты плохо себя чувствуешь, и я желал бы быть с тобой... Не могу выразить в письме, как я по тебе тоскую, хотел бы знать, какой у тебя вид — очень изнуренный, по твоим словам. Надеюсь завтра получить от тебя хоть две-три строчки. О господи боже мой, как чудесно будет снова быть с тобой, как дивно хорошо нам будет вместе, не правда ли?»
Мать страшно исхудала, и вокруг рта у нее легла болезненная складка. Но когда я ее спрашивала, не тошнит ли ее, не больно ли ей где-нибудь, она с ясной улыбкой отвечала: «Да нет же, доченька. У меня просто нет аппетита».
6 декабря был день рождения Одда, и мама поручила мне купить ему в городе игрушку. Я с гордостью принесла домой небольшую деревянную тележку, запряженную лошадкой, и еще какие-то безделушки. Утром торжественного дня я собрала всех детей и привела к ней в комнату, где смотрела, как она вручала подарки новорожденному. Одд был в восторге, больше всего понравилась ему тележка, и он тут же принялся катать ее по полу, понукая лошадку и крича ей «тпру». Мать смеялась, но скоро устала, и мы ушли. Она проводила нас счастливой улыбкой.
Назавтра был ее собственный день рождения. Я зашла к ней рано утром, перед тем как идти в школу. Она порадовалась какой-то безделице, которую я сама сшила для нее, и очень ласково говорила со мной. Но, видно, она и сама сознавала, что ей стало хуже, потому что сказала, когда я собиралась уже уходить: «Ну, теперь тебе придется быть умницей и помогать другим...»
Потом она взяла меня за руку и сказала: «Ну, всего тебе хорошего, дорогая моя большая девочка».
И повторила с большой теплотой в голосе: «Всего хорошего, сокровище мое».
Никогда не забуду ее белого лица на подушке и ее любящей светлой улыбки. Я и не подозревала, что вижу ее в последний раз, но запомнила это навсегда. Доктор Йенсен в то же утро телеграфировал отцу; который опять гостил в Сандрингэме с норвежской королевской четой: «Вчера состояние отличное, сегодня, к сожалению, сильнейший кашель и некоторая сердечная слабость».
Эта телеграмма разминулась с поздравительной телеграммой отца ко дню рождения матери. «Все добрые мысли сегодня с тобой. Много счастливых лет в будущем. Надеюсь, тебе хорошо. Телеграфируй пару слов Сандрингэм. Фритьоф».
Мать лежала в постели счастливая с телеграммой в руках, Может быть, это и позволило доктору Йенсену вечером телеграфировать отцу:
«Супруге к вечеру лучше, надеемся, опасности нет».
Доктор просидел около матери всю ночь. Он не отходил больше от нее, а утром ему пришлось отправить отцу весьма неутешительное сообщение: «Супруге, к сожалению, стало гораздо хуже ночью. Состояние чрезвычайно опасное».
Отец сломя голову помчался домой, в отчаянии, что не сделал этого раньше. Он был уверен, что опасность миновала и что доктор Йенсен сделал все возможное, чтобы остановить болезнь.
К маме теперь никого не пускали. При ней был только Йенсен. Когда-то она сама в шутку сказала: «Нашему милейшему Йенсену придется когда-нибудь закрыть мне глаза».
Да, она часто в шутку говорила о смерти. Такой далекой казалась она ей. Она была так полна жизни, что у нее хватало сил оживлять всех кругом.
«Когда я умру, хочу, чтобы меня сожгли и прах мой развеяли по ветру,— говорила она с веселым смехом,— и если у тебя будет когда-нибудь дочь, то назови ее Евой в честь меня, ты это сделаешь! Тогда я буду продолжать жить в ней после того, как навеки угасну».
Тете Малли она как-то сказала: «Если я умру, ты займись голосом Лив, обещаешь? Я знаю, она музыкальна, и у нее есть голос».
Все это вспомнилось мне теперь, пока я сидела в холле и ждала, ждала, что сообщит нам доктор Йенсен. Мы тут были все — тетя Малли, Торуп, Анна Шёт, временами Вереншельд, временами Мольтке My. Ингеборг Моцфельд тоже приехала. Никто не говорил ни слова, все напряженно смотрели перед собой и прислушивались к звукам наверху.
