...Ты-то рад, что у тебя такие чудесные детки и ты снова будешь с ними, сможешь следить за их развитием изо дня в день. Это ведь не то, что видеться с ними раз в три месяца. Мне все кажется просто сном, что ты теперь будешь дома со мной и, такой довольный, уютно будешь посиживать со своей длинной трубкой в рабочем кабинете, а потом, наработавшись всласть и проголодавшись, спустишься к обеду, где тебя будет дожидаться твоя Ева-лягушонок, окруженная молодняком.
Целую тебя в губы, по которым я так соскучилась, привет от деток.
Твоя Ева-лягушечка».
«Любимая моя милушка Ева!
Получил твое славное письмо, где ты сообщаешь, что одолела свою лихорадку и будешь участвовать вместе со всеми в праздничной трапезе. Я было совсем перепугался, что ты так разболелась, а я и не знал ничего и не был с тобой. Наверное, у тебя было что-то вроде инфлюэнцы, и настоятельно тебя прошу быть теперь особенно осторожной, иначе ведь это может затянуться надолго, а тебе совсем не полагается хворать. Утешаюсь надеждой, что твоя крепкая здоровая натура снова совсем выправит тебя.
Очень странно, но я никак не могу представить себе тебя по-настоящему больной. Это у меня просто в голове не укладывается. Я, конечно, беспокоился, узнав, что ты болеешь и что у тебя сильный жар, я был опечален, но по-настоящему не испугался. А вот теперь понимаю, что дело было серьезное, а меня не было рядом, чтобы немного подбодрить тебя. Теперь я счастлив, что самое худшее позади и ты снова на ногах.
...Я несказанно рад, что снова буду с тобой, дома, и снова смогу распоряжаться своим временем. Нам будет просто невероятно хорошо».
После ухода доктора Йенсена, когда дети улеглись, я сошла в холл. Мама находила, что я «хорошая публика», как она выражалась, и поэтому часто по вечерам пела для меня одной. Она села за рояль и вынула Кьерульфа. Она спела мне мои любимые песни: «Течение реки», «Чудесная страна», «Уснуло дитя». Голос ее звучал по-прежнему чисто и сильно, и она радовалась этому. Но дыхание было тяжелее обычного. Так и вижу ее перед собой, освещенную лампой над роялем, в красном капоте, с небрежно заколотыми волосами, бледным, утомленным, но таким просветленным лицом. Когда она пропела:
Мать богом взята.
Дитя — сирота,
в душе его страх,
и слезы в очах,
— я не смогла удержаться от слез, и она не стала продолжать.
«Успокойся, детка,— сказала она с улыбкой,— не принимай этого так близко к сердцу. Я ведь уже совсем здорова, и всем нам надо радоваться, теперь уже скоро приедет отец». Рука об руку мы поднялись наверх, чтобы лечь спать.
Мать так больше и не встала с постели. И песня та была последней, слышанной мною от нее. Снова поднялась температура, усилился кашель, и никак не проходила боль в боку. Чтобы не огорчать отца, она не писала ему и мне не позволяла: «Мы не должны лгать, а сказать, что я здорова, тоже нельзя, раз это не так. А зачем же мы будем его огорчать, у него и так довольно забот».
1 декабря она все-таки попросила Йенсена написать Нансену.
«Дорогой профессор!
Супруге Вашей, к сожалению, опять пришлось лежать в постели эти дни. Причина — катаральное состояние дыхательных путей. Особенно мучат ее непрекращающийся кашель и сильные боли в правом боку, по-видимому, вызванные кашлем.
...Пульс хороший, нет абсолютно никаких угрожающих симптомов, но супруга Ваша просила меня все же написать Вам, так как сама она не может, а поручить это Лив, как собиралась, раздумала.
...Я буду следить за больной самым внимательным образом, и уход у нее будет самый лучший. Врач всегда должен быть готов ко всему, но я, к счастью, не смог уловить никаких признаков ни воспаления легких, ни плеврита. Супруга Ваша была и остается самой милой и приветливой пациенткой, какую я когда-либо знал, и, хочу еще добавить, самой крепкой, просто диву даешься, как она вынослива, хотя ничего не ела и переносила сильнейшие боли».
Неверной рукой мать сделала приписку:
«Сердечный привет от твоей Евы-лягушки, которая скоро выздоровеет».
Почта, ходила так медленно, что отец не успел еще получить этого письма, когда 5 декабря писал ей:
