Вся жизнь, от начала до конца, чужая душа, испуганная и потерянная, еще недавно полноправная хозяйка, властительница и царица, а ныне — сирота, бездомная нищенка, гонимая и беззащитная. Минуту-другую Сева ощущал, как она мечется внутри, натыкаясь на его собственную, смущенную неожиданным вторжением душу… как плачет и жалуется, поняв, что дома для нее здесь нет и быть не может, занято: так уж устроены люди, что способны вместить только одну душу, да и то не всегда… как уходит неизвестно куда, тает, исчезая в тех скрытых от нашего понимания далях, где, ей, видимо, назначено жить, где живут они все, где со временем окажемся и мы, и я, и ты.
— Алло! Алло! Отпусти его! Слышишь? — Севу уже трясли за плечо, хлопали по спине, тянули за пояс, толпились вокруг, топоча по асфальту звонкими армейскими каблуками, стукая прикладами и стволами автоматов по дверцам и крыльям расстрелянного автомобиля, а он все не выпускал мертвой руки, все прижимал онемевшую ладонь к неподвижному телу, все шептал что-то в застывшее, удивленное лицо с отвисшей челюстью и остановившимся взглядом широко открытых, невидящих глаз.
— А ну-ка, пустите. Он ведь в шоке… — кто-то, зайдя с противоположной стороны, взял Севу за подбородок, развернул его лицо к себе, сказал, близко уставив молодые строгие глаза. — Я Нир, фельдшер. А ты кто?
— Я Сева, а он Леонид. С ним нужно разговаривать.
— Уже не нужно, — твердо сказал фельдшер.
— Действительно, — согласился Сева. — Он ведь умер.
— Куда ты ранен?
— Я не ранен. Я его нашел. Подъехал через несколько минут.
— Хорошо, — одобрил фельдшер. — Теперь отпусти его и вылезай. Сейчас приедет амбуланс и тебя заберут. Давай, давай, полегоньку…
Сева подчинился. Шоссе уже было перекрыто с обеих сторон, наверху, шаря по пустыне прожекторами, кружил вертолет, желтые огни мигалок гонялись друг за дружкой по отвесному склону. По дороге праздно шатались с десятка два солдат, курили, поглядывали с любопытством. Ждали минеров и следопытов для проверки местности и организации погони. Ждали полицейских. Ждали амбуланс для пострадавших. Постоянно прибывали офицеры, все более старшие по рангу; по мере их прибытия, Севу передавали из рук в руки, и он раз за разом повторял свой нехитрый рассказ, так что, под конец, разговаривая с генералом, уже не испытывал никаких чувств даже при словах «он умер у меня на руках».
Потом ему пришлось выдержать спор с парамедиками, которые настойчиво пытались запихнуть его в амбуланс, а Сева доказывал им, что цел совершенно, что кровь на нем чужая… ну, то есть, не чужая, но и не его собственная… ну, то есть… черт, а не пошли бы вы все на… А они твердили что-то про шок и хватали его за руки, и толкали, а потом, когда ему уже все это осточертело настолько, что он всерьез вознамерился заехать в морду самому хваткому и мордатому, рядом вдруг возникла копна спутанных черных волос, а с нею взлетел и разом подавил все остальные звуки знакомый, звонкий по хриплому, голос. Ханна… Поняв это, Сева сразу успокоился: все-таки хоть кто-то знакомый… уже не один, уже хорошо.
Ханна решительно растолкала парамедиков: «я и без вас его отвезу куда надо!..» шуганула очередного офицера, сунувшегося было за очередным интервью: «он уже тыщу раз вам все рассказал!..» цыкнула на сгрудившихся вокруг любопытных солдатиков: «а вы что уставились?.. делать вам нечего?..» и все они, странное дело, слушали ее беспрекословно, видимо, подчиняясь древнему, как мир, сознанию того, что мужчина в первую очередь принадлежит женщине, а уже потом всему остальному — судам, армиям, должностям, виселицам и парамедикам, а иногда и самой смерти.
— Куда ты меня тащишь?
— В машину. Где твоя машина?
Когда они перешли на «ты»? Только сейчас, или еще раньше, во время телефонного разговора? А может быть, они и были на «ты» всегда — иначе с чего это вдруг он позволил бы ей вот так тащить его за собой, за руку, как ребенка?
— Ну что ты молчишь? Где?
— Там… — указал он. — Рядом с ним…
Двигатель «форда» еще работал — в точности, как Сева оставил его, подъехав сюда… когда?.. он посмотрел на часы: час тому назад. Целый час? Уже прошел целый час? Быть того не может.
