Берестин выглянул в длинную амбразуру, вдоль которой на полозьях могла двигаться полуметровой толщины стальная заслонка.
Вид отсюда открывался великолепный. Распахнутая на десяток километров равнина, с дорогами, рощами, реками и озерами, крышами деревень и бывших панских фольварков. В километре перед УРом тянулся глубокий, разветвленный овраг. Чуть правее виднелась линия железной дороги на Барановичи – Брест – Варшаву. По ней можно было подбросить для усиления обороны железнодорожные транспортеры со стовосьмидесятимиллиметровыми морскими орудиями.
Берестин, как и Марков, не представлял пока, как бы он повел себя на месте немецкого генерала, внезапно упершегося в такую позицию. Расчет-то у немцев на то, что эти УРы давно демонтированы и даже взорваны. Так ведь оно и было в той действительности. Еще одна загадка сталинской стратегии… А теперь вражеским танкам придется наступать десять километров по открытой местности, под огнем тяжелой артиллерии.
Невозможно вообразить, о чем думали наши полководцы. Ну ладно, признали линию ненужной, оставили, разоружили, бросили, пусть зарастает травой и кустарником. Но ведь завозили по две-три машины тротила под бронемассив и взрывали! Да и то некоторые доты только трещины давали. Что, взрывчатку некуда было девать? Рабочей силы выше головы? Новую линию строить не успевали, а чтобы ломать старую – и время, и люди были в избытке… Взять бы кое-кого за усы, намотать на кулак да поспрашивать с пристрастием.
Берестин сплюнул.
Этот центральный узел обороны потянулся по фронту на двести с лишним километров, прикрывая минское, а значит, и московское направление, и взять ее в разумные для немцев сроки им не удастся. Можно только обойти.
Конечно, командиры боевых участков и войск полевого заполнения доложили Берестину о множестве недоделок и прочих трудностях объективного и субъективного планов, но теперь трагедии в этом Берестин не видел. Ничего подобного не имел ни один генерал прошлого сорок первого года. А ведь там, где войска заняли укрепрайоны вовремя – по Днестру на Южном фронте, – немцы с румынами за полтора месяца выбить их так и не смогли, и УРовские батальоны оставили свои позиции по приказу, когда фронт прогнулся аж до Николаева.
Берестин не стал осматривать другие доты, он увидел главное для себя и вновь погнал свой кортеж к аэродрому.
Недалеко от Смоленска он посетил лагерь пленных поляков. Почти пятнадцать тысяч солдат и офицеров старого Войска Польского жили в довольно приличных условиях – намного лучше тех, которые довелось узнать Маркову.
Берестин лично обошел бараки, выслушал претензии и пожелания, ответил на вопросы, и честные, и «провокационные», еще раз подивился, как мало изменился польский характер по сравнению с семьдесят девятым годом, а потом собрал в столовой человек полтораста из наиболее авторитетных. Им и сказал, что хотел. Даже здесь, среди самой образованной и культурной части пленных, ему пришлось не очень просто.
– Пан командарм, – поднялся из первых рядов худощавый симпатичный капитан. – Пусть я лично готов воевать и за черта и за дьявола, лишь бы против немца, но так то я. А другие спросят – не хотят ли русские руками поляков побить немца, а потом, когда не останется ни немцев, ни поляков, снова забрать Варшаву себе? Как уже забрали Белосток?
– Пан капитан не читал Ленина?
– Нет, прошу пана, у меня были другие интересы.
– Если пан поверит мне на слово, я скажу, что Ленин и партия большевиков неизменно выступали за независимость Польши. Что и было подтверждено в восемнадцатом году.
Алексей кивнул адъютанту, тот исчез и вскоре вернулся с целой стопой коробок папирос и сигарет.
– Панове, курите и чувствуйте себя свободно. Не скрою, у меня масса дел, и я нашел бы лучшее применение своему времени, чем беседа с вами, не в обиду будь сказано, но я давно и серьезно интересуюсь польским вопросом и сейчас имею наверняка последний случай спокойно поговорить с настоящими поляками. Конечно, считаю своим долгом предупредить, что после нашей беседы ни один из вас в ближайшие две недели не увидит никого из своих товарищей, кроме сидящих здесь…
