Почти постоянно он сталкивался с фактами противодействия. Начальник фронтовых складов артвооружения, которому приказано было сдать в войска все трофейные польские пулеметы с боезапасом, начинал ссылаться на черт знает какие и чьи инструкции, звонить в Москву, и даже после подтверждения правомочности приказа не прекращал своей волынки. Что он с этого имел, Алексей понять не мог. В таких случаях он приходил в ярость, снимал с должностей и лишал званий, тут же сталкиваясь с необходимостью искать замену. Не успевал он решить проблему с пулеметами, как являлся начальник штаба округа (прошлый раз по приказу Сталина расстрелянный) с протестом против распоряжения о передаче сотни танков из одной армии в другую…
За неделю Берестин объехал и облетел всю полосу будущего фронта, побывал в дивизионных и даже полковых штабах. Положение дел всюду оказывалось даже хуже того, что он представлял. Одно дело – прочесть в исторических трудах, что такая-то дивизия встретила войну, имея сорок процентов штатного состава, двадцать процентов техники и вооружения и будучи растянута на сто километров по фронту и семьдесят в глубину. И совсем другое – видеть все это в реальности, тут же на месте принимая решение: что делать? То ли переформировывать дивизию в полк, то ли неизвестно за счет чего доукомплектовывать. А кадровые вопросы, а взаимоотношения с местными партийными властями, которые, ссылаясь на предстоящие сельхозработы, категорически были против изъятия у колхозов тракторов и грузовых машин. И еще необходимость эвакуировать семьи командиров из прифронтовой полосы – так, чтобы скрыть эвакуацию от немецких шпионов.
Из пяти с лишним тысяч списочных танков набиралось новых образцов всего 960 штук, а исправных старых – около полутора тысяч. Автомашин не насчитывалось и половины потребного количества, зенитных орудий тоже не хватало почти половины. За оставшиеся дни кое-что еще успеет подойти из внутренних округов, но мало. Все равно до отчаяния мало.
Укрепрайоны по новой границе были частично построены и еще в меньшей степени частично вооружены, смысл в них Берестин видел только тот, что они до последней возможности, ничего не прикрывая, просто будут приковывать к себе какое-то количество вражеских войск. Если полк в укрепрайоне за неделю-две свяжет полевую дивизию – вечная ему слава. И такая же память.
В целом, сделал вывод Марков, армия к сорок первому году утратила многое из того, что она знала и умела в тридцать шестом.
Но в одной из дивизий произошла у него встреча и удивившая, и растрогавшая его, вселившая даже некоторый оптимизм, нужду в котором он сейчас испытывал. Мелочь, как говорится, но приятная.
На строевом смотру увидел он подполковника с грубым унтер-офицерским лицом, с медалями «За отвагу» и «XX лет РККА», значком за Халхин-Гол. Увидел и сразу узнал. Ямщиков Александр Иванович. В двадцать восьмом году они служили в одном полку. Марков комполка, а Ямщиков у него начальником штаба. Теперь Марков командарм и командующий округом, а Ямщиков – только командир полка.
Если это не загадка и не тайна, то что же? Человек служит в армии с первого дня Первой мировой войны, кажется, имел «Георгия», а может, и двух, в Красную армию вступил сразу же, в восемнадцатом году, считался, как помнит Марков, надежным и грамотным командиром – и до сих пор, в сорок пять лет, все еще подполковник. При том, что такие пережил времена, в которые человек или исчезал бесследно, или за год-два становился генералом высших разрядов. Или и то и другое вместе.
Они поговорили немного на плацу, как старые сослуживцы, но и с чувством дистанции, которую тактично обозначил Ямщиков, и на другой же день Берестин вызвал его в Белосток.
– Александр Иванович, – сказал он в своем кабинете, когда все уставные слова были произнесены. – Давай забудем, кто ты и кто я, пусть будет как в Знаменке, в нашем старом полку.
Они вышли на балкон, одинаковым жестом облокотились о перила, переглянулись. Вздохнули.
– Как ты обстановку оцениваешь? – спросил Марков.
– Хреново оцениваю. Воевать скоро надо, а мы не готовы, а воевать все одно надо…
