– Да-а-а! – папа не мог сдерживаться от распирающих его чувств. – Мама знаэш как за табой сматрэла?! Так ни адна женщина в мире нэ сматрэла! Она никагда твои падгузники и пелионки не сабирала. Толко ты паписаиш – раз-раз, настирала, патом виварку бросила, пакипятила, павесила! Патом другую пелёнку: паписала – пастирала – пакипятила – павесила! Вот как дэлала!
Аделаида сопит. Ей кажется, что таким образом мама просто создавала сама себе ненужную работу, чтоб немного помучиться и пострадать. Мама любит страдать, потом любит себя жалеть, и хочет, чтоб весь мир присоединился к этому нежному чувству. Аделаида грызёт губы, сдерживается, чтоб снова не брякнуть что-нибудь по поводу целесообразности стирки пелёнок по одной. Но если бы мама делала, как все, тогда бы как она была самой лучшей и самой измученной? И по чьей вине? Как мама говорит: «Львиная доля моей болезни – на тебе, Аделаида! Ты из меня сделала не человека, а комок нервов! Потому что ты – чудовище!». Бедная мамочка! Конечно, заболеешь, если по одной пелёнке крутить в стиральной машине и в выварке!
И всё же Аделаида снова не выдерживает:
– Мам! А ты что делала, пока папа ходил по парку?
– Как что?! Спала! Имела я право отдохнуть?! Потом вставала, ставила чай, готовила завтрак к папиному приходу…
– Это хлеб с маслом? – Аделаида никогда не видела дома другого завтрака, кроме хлеба с маслом. – Мам, а Кощейкин папа ведь не возил её в коляске по тёмному парку в шесть утра. И Мананкин. Ничей не возил, правда?
– Конечно, нет! Они как напивались пива с вечера, так и спали всю ночь! Вон какие брюха у них у всех, не видишь?! Так, как твои родители за тобой смотрели и заботились, я не знаю, во всём мире найдётся ли кто-нибудь ещё! Всю жизнь тебе отдавали! Всю душу! Только разве ты это оцениваешь? Разве ты что-то в жизни вообще понимаешь?! Ты потребитель! Ты привыкла только брать, брать и брать! И даже не задумываешься, откуда это берётся!
– Но ведь весь мир не заболел от того, что их в шесть часов утра в коляске по снегу не катали! И раз Кощейку не возили по парку в темноте, разве они её не любят?
– Наглая ты, Аделаида! Ох, какая наглая! Я тебе слово, ты мне десять! Я тебе слово, ты мне десять! Я тебе объясняю, рассказываю, как тебя любят, ты глупости какие-то говоришь! Вот ты и есть – свинья неблагодарная! Ну, ты и сравнила! Поставила меня рядом с дворничихой! Ну, спасибо тебе, ничего не скажешь! Я ей рассказываю, как за ней ухаживали, носились! Вместо того чтоб сказать: «Ах! Какие у меня замечательные родители! Они жизнь на меня положили! Спасибо вам, дорогие мама и папа! Я вас так люблю!» – она демагогию разводит! Тьфу на тебя! Дрянь такая! Правильно говорят: чем меньше родители любят своих детей, чем меньше им внимания уделяют, тем дети их больше уважают! Ну, вот Мананкины родители! Паша неграмотная целый день во дворе сидит, а Уча постоянно пьяный! И оба ребёнка их обожают! И спрашивается, за что?! Ведь не за что! Что эти родители для своих детей сделали? Ровным счётом ни-че-го!
Так мама могла говорить до бесконечности.
Папа обычно длительных бесед не водил. У него всё больше сводилось к мануальным навыкам… Дома его можно было видеть редко, так как он работал в две смены, тренером в спортзале, а после восьми ещё в вечерней школе. Если не было дождя или снега, всё оставшееся время он то что-то сажал, то делал скамейки перед крыльцом, то сапожничал. Он почти не смотрел телевизор и никогда не читал. Суббота со второй половины дня и целое воскресенье обычно посвящались «детям».
Утром Аделаида с Сёмкой просыпались в состоянии неземного блаженства. Не открывая глаз, Аделаида чувствовала, что на улице хорошая погода, знала, что в окно видна крыша беседки с чистыми, как умытыми, виноградными листьями и просвечивающее в её дырочки небо с яркими кусками похожих на ванильное мороженое облаков. Было всё это замечательно, потому что воскресенье – выходной, потому что светит солнце и отражается в трельяже радугой, и потому что… просто потому!
Они с Сёмкой, когда были маленькими, наперегонки бежали в родительскую спальню и залезали к папе и маме в постель. Аделаида пока добегала, за десять метров успевала остыть совершенно.
