– О-о-о! Не морочь мне голову! – ещё говорила она. – Другие девочки и по нотам играют, и сами на слух подбирают, ты что дуру из себя корчишь?! Они что, лучше тебя? Почему они должны быть лучше тебя?! – к «девочкам» мама, видимо, причисляла и пресловутого Моцарта. – Бросишь – потом жалеть будешь, но будет поздно!
«Почему поздно? – тосковала Аделаида. – Разве человек не может начать заниматься музыкой, когда захочет?»
…я себе на эти деньги могла бы купить новую шубу!
По мнению мамы, это был убийственный довод! «Шуба» вообще была мерилом многого. Когда мама считала, что деньги ушли «коту под хвост», она всегда, заканчивала монолог именно так и не купленной «шубой». Исключительно ради мамы с её «шубой» и за возможность пройтись мимо театра Аделаида ходила на музыку ещё некоторое время…
А больше всего её радовало из занятий музыкой – заснеженные гранитные лестницы Дворца Культуры Металлургов. Они были очень похожи на те, перед цирком в Большом Городе. Их сильно заносило снегом, но не полностью. Углы торчали обледенелым серым камнем, местами побитым, местами реставрированным. Выйдя из Дворца после занятий с Алиной Карловной, Аделаида воровато оглядывалась по сторонам – не видит ли кто из знакомых, клала черную дерматиновую нотную папку на лестничную площадку, садилась на неё и, придерживая по бокам, скатывалась со ступенек как если б ехала в русскую зиму с настоящей снежной горки. При этом она обдирала кожу с пальцев в кровь. Только ей всё равно нравилось! И она снова лезла вверх, и снова садилась на папку. На замёрзших руках болячки почти не болели. Потом она бежала домой, снимала носки и грела ноги, сев на край ванны, которую они каждое утро наполняли. В такие минуты вода совсем не казалась холодной! Наоборот, она грела ноги, как будто была очень горячей.
Вообще Аделаида мёрзла постоянно. Мёрзла, когда ложилась спать, мёрзла, когда делала уроки, когда читала книгу, когда шла в школу, сидела на уроке. Она надевала на себя стёганую, с ворсом подкладку от папиного плаща, и ей казалось, что теперь она похожа на Оцеолу из фильма – вождя индейцев, такая же ловкая, сильная и умная. Тогда ей не было холодно. Оцеолу играл Гойко Митич, других таких фантастически красивых мужчин на Земле не существовало, он был один. Все хотели быть похожими на Гойко Митича. Она даже стала копить деньги на бельевую верёвку, чтоб смастерить себе лассо, а потом при случае потренироваться, чтоб научиться его бросать. Она-то, конечно, не собиралась никого ловить, никаких там мустангов. Это так, скорее, просто для себя. И в папиной волосатой подкладке она была настоящим Гойко Митичем.
Папа и мама не понимали ничего ни в Гойко, ни в том, что ей холодно. Они очень любили проветривать квартиру. Они зимой и летом открывали форточки и окна, и Аделаида мёрзла снова и ещё больше. Конечно, она знала, что проветривать необходимо, потому что от кислорода умирают микробы, но ведь можно же проветривать по одной комнате, посидеть в другой, пока «проветрится».
– Мам! Не открывай форточку в моей комнате! Мне холодно! – просила она.
– Что значит «в твоей комнате»?! У нас «моё – твоё» нету! У нас всё наше! Холодно потому, что ведёшь неподвижный образ жизни. Ты живёшь как трутень! «Холодно»! Конечно, холодно! Сидишь там, уткнулась, как эта! Встань, шевельнись немного, пыль вытри! Если я так буду сидеть – мне тоже будет холодно! Ленивая ты! Бездельница…
Сколько всего вспомнилось… а ни землетрясения, ни извержения вулкана рядом не происходило…
Ой! – внезапно пришла в себя Аделаида. – Вот же он, второй садик с кривыми лавочками, и он – мой дом! С мамой, папой и Сёмой. Сейчас надо подняться на пять ступенек вверх и толкнуть дверь.
«Значит, как я должна сказать? „Сама получила, сама и исправлю“? Ага, вот как: Извините меня, пожалуйста, я больше не буду! Я…»
Она смело взялась за ручку двери и тут же отдёрнула руку…
Что это? Из дома доносились громкие голоса и смех. Не смешок, не Сёмкино тихое хихиканье, а здоровый, весёлый, нестоящий хохот! У них в семье не «принято» так смеяться. Смех считается чем-то неприличным, постыдным, потому что говорит о легкомыслии, распущенности, несерьёзности, глупости, о несдержанности. Это так же стыдно, как и взрослым дядькам бежать на улице за уходящим автобусом. То есть – человек и в этом случае тоже теряет своё достоинство. У них дома, как и во всём Городе, поощряются серьёзность и сдержанность.
