Падающая звезда чертит огненную линию в черном бархате неба. И гаснет мгновенно.
«Как мы…» — думает Маня.
Странное что-то совершается в ее душе. Замирает тоска. Засыпает печаль. Лицо Нелидова уходит куда-то в серебристый туман. Встает прошлое…
«Которое изменить бессильны даже боги…»
…К тебе я стану прилетать,
Гостить я буду до денницы,
И на шелковые ресницы
Сны золотые навевать.
Звуки льются. Для нее. Они ищут ее в этом мраке. Зовут. Обещают. Что?
О! Она знает теперь. Сладкое забвение обид. Жгучее объятие. Темную бездну наслаждения, в которой тонет сознание.
«Маня будет моею…» — вдруг вспыхивает в ее мозгу.
Но душа не кричит. Душа не протестует.
Она медленно входит и садится у двери.
— звучит последняя фраза. Задумчивая, как лунный свет. И все молчат, очарованные.
Дядюшка первый приходит в себя.
— Чародей! — говорит он. — Счастливец! Ничему так не завидую, как вашему голосу! Кто устоит против вас, когда вы поете?
Все окружили рояль. Все настойчиво, восторженно просят еще петь. Еще! Душа так изголодалась от прозы! Даже у Горленко подернулись туманом глаза.
«Он смотрит. Зачем он смотрит?» — думает Маня.
И вся съеживается.
Мрачные, погребальные аккорды Шумана.
Это смерть души. Гибель юности с ее верой и иллюзиями. Это песнь утраченных ценностей. Кто написал такую музыку, тот не мог встретить старость, как Гете, с ясным челом. Тот уже предчувствовал сумерки духа.
Почти шепотом, почти говорком поет Штейнбах слова Гейне:
Я не сержусь… Пусть больно ноет грудь!
Пусть изменила ты!.. Я, право, не сержусь…
Соня вдруг оборачивается и прямо смотрит на Маню.
«Вы ни в чем не виноваты предо мною. Цветы должны были расти там, где ступила ваша нога…»
Маня поникает головой.
Он поет:
Ты, как алмаз, блестишь красой своей,
А в сердце ночь, без звезд и без лучей…
Я это знал…
— с горькой покорностью звучит голос. И чуть дрожит иронией. Над собой ли? Над любовью?
Темп ускоряется. Аккорды нарастают, ширятся. Спешат куда-то в страстном порыве… Ввысь… Вдруг крик ужаса и боли:
И видел я, как змеи вились в нем!
Как много мук в сердечке молодом!.
И опять покорный шепот. Нежный и робкий:
Я не сержусь… я не сержусь…
Хаос взымает внезапно в потемневшей душе Мани. Она сидит недвижно, потрясенная голосами, которые звучат со дна. Из самых тайных, сокровенных глубин. Куда зовут они ее? Что они велят ей? Она их слушает, закрыв глаза…
Ах, она знает одно вполне отчетливо и ясно. Его голос — это пламенный луч, который пронзил мрак. Он, как живой, коснулся ее сердца. Это золотой путь, какой месяц зажигает в реке, от одного берега к другому. Он перебросил этот мост к ее душе. И вошел в нее.
«Маня будет моею…» — говорит кто-то там, на темном дне.
И все молчит в ответ.
И ждет.
Крышка рояля хлопнула. Штейнбах встал.
Маня открывает глаза и озирается.
Все окружили рояль. Нет! Нет! Его не пустят. Еще рано. Он только раздразнил всех.
— Безбожно поднять такую массу желаний, мечты — и не удовлетворить ее! — кричит дядюшка.
И кидается к нотам. Он думает о Лике.
Одна Соня молчит.
Но как она глядит на Штейнбаха! «Почему она так глядит?… Неужели же она?… И почему я раньше…»
Болезненная тревога охватывает Маню. Соня мгновенно становится ей неприятной.
— Что-нибудь лирическое. Это именно ваш жанр, — говорит дядюшка, роется в нотах.
— Не надо! Я пою наизусть.
Несколько сильных, отрывистых аккордов в минорном тоне:
Я плакал во сне,
Мне снилось, лежишь ты в могиле.
Проснулся. И долго,
И горькие слезы я лил.
— Ах, этот Гейне! — шепчет дядюшка Соне. — Кто бы мог от еврея ждать такой утонченности души?
А рыдающие звуки льются:
Я плакал во сне.
Мне снилось, ты любишь другого!
О, какой вопль отчаяния? Ревности, больной и жадной… Как будто распахнулись внезапно двери в чертоги чужой души. Чертоги, объятые пожаром. И все глядят туда, потрясенные. С невольным уважением к чужому страданию.
Мгновение тишины. «Проснулся…» — звучит чуть слышно. «И долго… И жгучие слезы я лил…»
Маня стискивает руки. Выпрямившись, она озирает большими глазами все лица. Как бы бессознательно ища помощи… Нет. Все далеки от нее. Все ей чужды. Одна… И этот пламенный луч между ними, который жжет ее душу…
