Она идет все тише.
Вот коридор, где его комната. Наискосок от ее спальни.
У порога она замирает на мгновение. Нет сил войти. Не вернуться ли? Но отчаяние толкает ее вперед.
Дверь открывается беззвучно.
«Не так, как другая, — проносится в голове ее, точно кто-то говорит ей в уши. — Он об этом позарился».
Она с порога смотрит в комнату. Высокая спинка постели скрывает от нее подушки.
Она подходит медленно, вся дрожа.
Никого. Постель не тронута. Он не ложился.
Она стоит, закрыв глаза. У нее такое чувство, что Скрылась земля под ногами. И дальше идти некуда.
Вдруг она роняет свечу. Все погружается в мрак.
Она падает на колени перед постелью. И, обхватив подушки, прижавшись к ним губами, пряча в них лицо, она рыдает так мучительно и страстно, как будто перед нею труп Штейнбаха.
. . .
— Я нашла ее у постели, на полу, в глубоком обмороке, — говорит фрау Кеслер Штейнбаху.
— Можно мне ее видеть?
— Идите. Она не спит.
Штейнбах хочет овладеть собою. Но с порога он видит ее лицо. Маленькое, жалкое. Такое скорбное и страдающее. Он никогда не видел у нее такого выражения.
Чувство сильнее воли толкает его к кровати. Он обнимает Маню и прячет лицо в подушки.
Он ничего не говорит. Он целует ее волосы, лоб, холодные щеки, ее руки, беспомощно белеющие на одеяле. Он отдал бы по капле всю кровь своего сердца, чтоб сделать ее здоровой и счастливой. Хотя б с другим! Да, да. Он ни секунды не колебался бы, Но не с Нелидовым. Нет! Ему он не уступит своего места здесь, у ее изголовья.
Но на что ей его преданность? Его беззаветная любовь?
Она бесстрастна и далека. Его ласки, его первые поцелуи после такого долгого отчуждения она принимает равнодушно. Как будто она устала. Смертельно устала. Она даже не глядит на него. Она смотрит мимо.
— Ты страдаешь, Маня?
— Нет.
— Дитя мое, зачем эта скрытность? Разве я в друг тебе? Не брат? Открой мне свое сердце. Плачь Тебе будет легче.
— Я уже выплакала все слезы.
Ее голос изменился. Нет в нем звонких ноток, горячего трепета. «Прощай, девочка Маня!.. Радостная, яркая Маня!»
— Прощай…
Он поднимает голову. Послышалось ему? Или она это прошептала? Или это бред? Он не смеет спросить. Ее губы сомкнулись. Глаза закрыты. Она устала.
— Может быть, мне уйти? — тихонько спрашивает он.
— Нет. Нет. Мне лучше, когда ты здесь.
— Хочешь, я почитаю что-нибудь?
— Да.
Он поворачивается. Он уже на пороге. Не смотреть.
Тогда глаза ее раскрываются. Огромные, сверкающие. Алчные глаза. Она глядит ему вслед с таким отчаянием, как уплывающие в далекий океан, в неведомое будущее, глядят на тех, кто остался на берегу и вот-вот исчезнет в тумане.
«Прощай, моя греза… Прощай, менестрель…»
Вечером, с бесстрастным лицом, опустив ресницы, она говорит этим новым равнодушным голосом, которого так боится Штейнбах:
— Вчера ночью, Марк, я испугалась. Я видела что-то в коридоре. Мои нервы разбиты, говорит доктор. Но он не понимает… У меня к тебе просьба…
— Все, дитя мое… Все, что ты хочешь!
— Агата спит очень крепко. Вели поставить ее кровать здесь, в моей комнате. А сам перейди спать туда, рядом. Если я позову, ты ведь услышишь? Ты чутко спишь?
— О, конечно.
— Я затворю дверь. Но ты дай мне звонок на столик. У тебя есть звонок?
— Чего же ты испугалась, Маня?
— Пустяки. Это нервы. Но… может быть… тебе нужно… гулять ночью… И я тебя стесню?
— Что за вздор, Маня! Кто гуляет по ночам?
Она все глядела на карниз. Теперь она прямо острит в его лицо.
— Тебя не было вчера.
А! Он смутился. Его матовые щеки порозовели. Ресницы дрогнули. Но глаза смотрят спокойно и холодно. Глаза лгут.
Он спрашивает не сразу. Сдержанно и вкрадчиво:
— Значит, ты меня искала?
— Да.
Он опять молчит, выжидая. Он похож на путника, который ходит по трясине. Ступил на кочку и ждет, не опустится ли она под его ногой. Ни шагу дальше!
Но, ревнивая и страдающая, она становится необычайно чутка. Его осторожность она чувствует. Почти физически.
— Я кинулась в коридор. Я тебя звала.
— Ты была в моей комнате? Это ты отворила дверь?
— Да. Я пришла к тебе. И тебя не было, — доканчивает она. И голос ее звенит вдруг, как сорвавшаяся струна.
— О, Боже мой! — Он берется за голову руками.
