— Не могу вспомнить. Просто понимаешь, этот дом мне.., знаком.
— Пьеса такая раньше в театре шла — «Ленинградский проспект». Ты ее, наверное, в школе смотрела, — Мещерский улыбнулся. — Дежа вю, Катя.
— Возможно, — Катя кивнула. — А о чем эта пьеса?
— О людях. Помнишь: «И новая юность поверит едва ли, что папы и мамы здесь тоже гуляли…» По крайней мере, никаких убийств в той пьесе нет, — Мещерский сказал это громко, но сразу же осекся. — Ах ты, я совсем забыл, нам нельзя раньше времени инкогнито нарушать… Ну, открывай дверь, какой тут код?
— Тут магнитный ключ. — Катя снова перебрала связку. — Не найду никак, темно тут, свет плохой.
Катя обернулась к фонарю над входом и…
Перед ней стоял мальчик. Он словно вырос из-под земли. Мальчик был совсем маленький — лет пяти-шести. Он был в темной пуховой курточке с капюшоном и вязаной пестрой шапочке с огромным помпоном, придававшим ему сходство с гномом.
— Привет, — растерянно поздоровалась Катя. — Мальчик, ты чей? Откуда? Ты тут живешь?
Ребенок ничего не ответил. Молча, исподлобья разглядывал их, особенно Мещерского. А затем повернулся и нырнул в темноту. Хотя было всего пять часов вечера, Кате показалось странным, что кто-то в такое время в такую ненастную погоду выпускает такого малыша гулять одного во дворе.
Но тут внезапно дверь подъезда открылась, и Катя увидела женщину в короткой коричневой дубленке, брюках и модной кожаной ушаночке. Женщина оглядела темный двор и громко позвала:
— Павлик! Па-авлик, домой!
И ребенок вернулся. Снова появился из темноты, как гном. Катя разглядывала женщину, стараясь вспомнить по фотоснимкам, кто перед ней. И кажется, узнала: эта невысокая худенькая блондинка — некто Герасименко Светлана Михайловна, мать-одиночка из однокомнатной квартиры с четвертого этажа. Ребенок ее сын, и зовут его точно Павлик. Павлик Герасименко, именно так и указано в списке жильцов.
— Не замерз, гуляка? — Герасименко наклонилась к ребенку. — Где платок носовой, опять потерял? А варежки? А, вот, хорошо. Все, пора домой.
— Здравствуйте, — вежливо поздоровался с ней Мещерский. Катя тоже вежливо кивнула.
— Здравствуйте, — Герасименко оглядела их, машину, вещи. Взяла сына за руку. — Вы на лифте?
— Да, нам на пятый этаж, — сказала Катя.
В этот момент желтые фары осветили темный двор. В арку въехала машина. Темная «девятка» с помятым левым крылом. Из ее салона гремела музыка: «Давай за жизнь, давай за нас, и за спецназ, и за Кавказ!»
Однако водителя «девятки» Катя смогла разглядеть только у лифта. Судя по фото, это был некто Алмазов Олег Георгиевич, тридцати лет, из квартиры на шестом этаже — плотный, высокий, спортивного вида блондин. Вид у него был немного простоватый, но очень даже симпатичный. Одет Алмазов был в темный свитер, черные брюки и короткую расстегнутую пуховую куртку.
Катя почувствовала запах алкоголя. Алмазов был слегка навеселе, хотя чисто внешне это вроде бы на нем никак не отражалось, за исключением, быть может, преувеличенно оживленного тона, каким он поздоровался, узрев у лифта двух молодых женщин.
— Здрав-ствуй-те! Вы на лифте? Света, это вы, а я вас что-то не.., богатая будете. А это ваша подруга? Здравствуйте, девушка, замерзли?
Герасименко недоуменно посмотрела на Катю. И сняла свою ушаночку. Светлые густые волосы рассыпались по плечам. Лицо ее было сильно накрашено: глаза густо подведены черной тушью, на скулах — румяна. Однако весь этот нарочитый вечерний макияж не мог скрыть явных следов усталости — так, по крайней мере, тогда показалось Кате при свете неяркой лампочки, освещавшей лифт, лестницу и зеленые почтовые ящики. Герасименко держала сына за руку. Мальчик снизу вверх поглядывал на взрослых. И молчал. Не шалил, не задавал матери вопросов, не капризничал, как другие дети. Терпеливо, совершенно по-взрослому стойко ждал, когда приедет лифт и заберет их. Он тоже стянул с головы шапку. Катя отметила, что он очень похож на мать — такой же сероглазый, худенький, светловолосый.
— Ну как, боец, в хоккей играл сегодня? — спросил его Алмазов, пропуская женщин и Мещерского в лифт.
