Минуты шли, и я ощутил еще кое-что. Мне все сильнее и сильнее чудилось, что за мной наблюдают. Мне мерещилось, что кто-то меня выслеживает, и я скашивал глаз на зеркало заднего вида. Хотя я вскоре убедился, что с того момента, как я отъехал от «Апофеоза», ни одна машина не задерживалась долго в рамке зеркала, мне никак не удавалось избавиться от ощущения, что по городу я еду под незримым присмотром, и, катя под стенами, я выворачивал шею, проверяя, не была ли какая-нибудь из подзорных труб, расставленных на них через определенные промежутки, — подзорных труб, в которые вы всовывали десятифранковую монету, если вам приходило желание увидеть горизонт крупным планом, — так не была ли она повернута вниз, нацелена на улицы самого Сен-Мало, вниз прямо на меня. Безнадежно! Хотя я и полз по непроходимым улицам старого города с черепашьей скоростью, мне ни разу не удалось затормозить на нужные секунды.
Затем на перекрестке, когда светофор пыхнул на меня красным светом, мои глаза, точно магнитом, притянул человек, который переходил улицу и внезапно повернул голову в мою сторону без всякой, как мне казалось, цели и уставился на мое ветровое стекло. Правду сказать, когда я его заметил, он еще стоял на тротуаре, сцепив пухлые пальцы на толстом животе, словно пряжку в виде змеиной головы на поясе школьника; и мой взгляд он привлек потому, что, такой жирный и оплывший, он был поразительно не похож на тоненького изящного человечка, то красного и остерегающего, то зеленого, пропускающего вперед, который вспыхивал на табло под светофором прямо над его головой. И еще он заинтриговал меня тем, что был одновременно и разодет, и раздет. Разодет в том смысле, что на нем был костюм консервативного покроя, выдававший руку фешенебельного лондонского портного, костюм, который выглядел крайне неуместно на улицах бретонского приморского курорта. Но и раздет в том смысле, что на нем поверх этого костюма не было пальто в такой день, когда солнце отнюдь не припекало. Перейдя примерно четверть улицы, он повернулся в мою сторону. По его брыластому лицу пробежала почти неразличимая тень тревоги. На краткую секунду он остановился как вкопанный — или мне просто почудилось? — потом пошел дальше, а для меня вспыхнул зеленый свет.
Закусочная, которую я избрал, оказалась именно такой, какой я ее себе и рисовал, — ярко освещенная стеклянная клетка, обрушившая на меня свой шум и гул, едва я прошел сквозь вращающуюся дверь. Мне почудилось, будто я повернул ручку радиоприемника на максимальную громкость. Снаружи горстка дрожащих клиентов устроилась на веранде под маркизой, укрывая от ветра свои croques-monsieurs[28]. Внутри было тепло и сыровато. Я остановился у двери, думая, не повернуться ли и не поискать ли удачи где-нибудь еще. Но где?
Никто не подошел ко мне с приглашением войти, никто не был во мне заинтересован. С тем же успехом я мог быть невидимкой. Я стоял в растерянности, а официанты кружили с подносами, уставленными choucroute[29], явно специальностью этого заведения, и креветками в гнездышках из черных водорослей, и омарами в красных панцирях, тягающимися в великолепии с королевскими регалиями. Я, как мог, пытался не вторгаться ни в чье пространство, но где бы мне ни удавалось припарковаться, я тут же оказывался на дороге у кого-то. Словно одно мое присутствие, самое мое одиночество воздействовало как легкое снотворное, мягкий депрессант на тех, кто имел несчастье закусывать поблизости от меня. Я прямо-таки слышал, как при моем приближении их разговор утрачивает живость и непосредственность. И тем не менее никто не трудился усадить меня.
В конце концов я подошел к метрдотелю и попросил столик.
Он оглядел меня с головы до ног:
— Vous-etes seul, monsieur?[30]
— Oui, je suis[31], — ответил я неуклюже.
Он немедленно перешел на английский.
— Сожалею, мсье, — сказал он, пожимая всей своей верхней частью торса в прямо-таки пародийной французской манере, — но если вы один, вы не откажетесь разделить столик.
Он быстро подвел меня к банкетке на двоих, где уже сидел средних лет мужчина над тарелкой moules marinière
