У нее был дурной день. Накануне, часов в десять вечера, она возвращалась домой пешком (ее только недавно стали отпускать из дома одну); к ней пристал какой-то господин, и долго, с шуточками вполголоса, преследовал ее по пустынной набережной, так что ей стало страшно. Она «сделала каменное лицо» и зашагала быстрее. Господин, наконец, отстал. И вдруг, когда его шаги замолкли далеко позади нее, ей мучительно захотелось пойти с ним — в таинственное место, куда он мог ее повести, — захотелось узнать, что будет, испытать то страшное, что он с ней сделает… Она плохо спала, у ней были во сне видения, в которых она не созналась бы никому на свете. Встала она, как всегда, в двенадцатом часу, и не выходила целый день из дому, хотя это должно было к вечеру отразиться на цвете лица; то играла «Баркаролу» Чайковского, то читала знакомый наизусть роман Колетт, то представляла себе, как пройдет для нее вечер. Впрочем, от этого приема Муся ничего почти не ожидала.
— Который час? — спросила она, не оборачиваясь и поправляя прядь только что завитых волос. «Лучше было бы розу в волосы», — подумала она.
Фомин с удовольствием взглянул на простые черные часы, которые он стал носить на браслете, надев военный мундир.
— Neuf heures tapant [14], — ответил он, незаметно оглядывая и себя через плечо Марии Семеновны. Он очень себе нравился в мундире. В зеркале отразилась фигура входившего Кременецкого. Он ласково потрепал дочь по щеке и сказал рассеянно: «Молодцом, молодцом… Очень славное платьице…» Никонов и Фомин улыбались. Семен Исидорович дружески с ними поздоровался.
— Ранний гость вдвойне дорог… Благодарствуйте, — сказал он (Кременецкий любил это слово и часто говорил то «благодарствую», то «благодарствуйте»).
— Мы о деле Фишера толковали, Семен Исидорович, — сказал Фомин. — Верно, вам придется защищать?
Выражение беспокойства промелькнуло по лицу адвоката.
— Почему вы думаете? — быстро спросил он. — Я давеча читал… Будет, кажется, интересное дельце.
— По-моему, не может быть сомнений в том, что убил Загряцкий, — сказал Никонов. — Все улики против него.
Кременецкий и Фомин стали возражать. Газеты говорят о Загряцком, но настоящих улик нет.
— Дело ведет наш милейший Николай Петрович Яценко, очень дельный следователь, — сказал Кременецкий. — Он у нас нынче будет, жаль, что нельзя взять его за бока.
— Le secret professionnel [15], — торжественно произнес Фомин, поднимая указательный палец кверху.
— Когда выпьет крюшонцу, забудет про secret professionel.
— Ну, он питух не из важнецких. Другой, когда выпьет, забудет, как маму звали, — сказал Семен Исидорович.
Браун, несколько отставший за границей от петербургских обычаев, приехал на вечер в десятом часу. Тем не менее гостей уже было не так мало: в военное время жизнь стала проще. На пороге кабинета Брауна встретил хозяин. Вид у Кременецкого был праздничный. Он встретил гостя чрезвычайно любезно и, не помня его имени-отчества, особенно радушно назвал Брауна дорогим доктором, крепко пожимая ему руку.
— Надеюсь, вы теперь будете знать к нам дорогу, — сказал Кременецкий. Он с давних пор неизменно говорил эту фразу всем более или менее почетным гостям, впервые появлявшимся у него в доме. Но обычно он говорил ее в конце вечера, при их уходе, а теперь сказал в рассеянности, глядя в сторону передней, откуда появился еще гость. На лице у адвоката промелькнуло неудовольствие: гость был серовато-почетный, член редакции журнала «Русский ум», но явился он на вечер в пиджаке и в мягком воротнике. «Нет, все-таки мало у нас европейцев», — подумал Кременецкий.
— Я не знал, что у вас парадный прием, — сказал гость со смущенной улыбкой. — Уж вы меня, ради Бога, извините…
— Ну, вот, Василий Степанович, какой вздор! — ответил хозяин, смеясь и пожимая обеими руками руку гостя. — Вы, конечно, знакомы?.. Ну-с, что скажете хорошенького?
— Хорошенького словно и мало, судя по последним газетам…
— Вздор, вздор!.. Помните у Чехова: через двести-триста лет жизнь на земле будет невообразимо прекрасна… — Кременецкий выпустил руку гостя. — Вот что, судари вы мои, я здесь на часах и отойти никак не смею. А вам советую проследовать туда, к моей жене, и потребовать у нее чашку горячего чаю. Там дальше молодежь, поэты есть, — сказал он, закрывая глаза с выражением шутливого ужаса.
