Люси и Эндрю внимательно выслушали его обещание не задерживаться с возвращением и вскоре приехать за ними вместе с Пен.
— Но ведь ты берешь Филиппа? — упрекнул его Эндрю. Люси плакала, повторяя, что тоже хочет поехать и чтобы обязательно взяли бабушку.
— Не сейчас, дети, — отвечал он, обнимая и целуя их, отрывая от себя и передавая в руки своей матери. — Но обещаю, что вскоре сделаю это.
Пен не вытирала слез, которые текли по щекам, веря и не веря обещаниям Оуэна, но все равно испытывая глубокое сострадание к нему. Не могла она не думать и о печальной, одинокой судьбе его матери после того, как они заберут детей.
Ну почему любовь, это благороднейшее и самое великодушное из чувств, непременно причиняет кому‑то боль?
В конце июня они покинули Уэльс. На этот раз они не спешили, ехали спокойно. Солнце освещало путь, живые изгороди и сады зеленели, аромат цветения наполнял воздух.
На второй день к вечеру они остановились у ручья. День был жарким, Пен решила искупать ребенка. Она раздела Филиппа, потом скинула одежду с себя. Оуэн, лежавший плашмя на берегу, неотрывно смотрел на них.
Ему всегда нравились изысканные линии ее шеи и плеч, легкая округлость живота, изящная, четко намеченная талия, щедрые бедра. Он отметил, что за последние недели она немного поправилась, но это отнюдь не портило ее. Сейчас она была как спелый ароматный персик, и он обожал каждый дюйм ее зрелого тела.
Почувствовав его взгляд, Пен повернулась к нему, соски у нее затвердели от прохладной воды.
— Почему ты не идешь? — позвала она.
— Хочу разжечь костер и угостить вас форелью из ручья.
Позднее, когда они поели и Филипп уже безмятежно спал на своем одеяле под яркими ночными звездами, Пен пришла к Оуэну и легла рядом, прижавшись, пытаясь слиться в одно, испытывая экстаз за экстазом.
— Женщины такие везучие, — сказал он с тихим смехом. — Это просто несправедливо по отношению к мужчинам.
— Но это плата за наши страдания при родах, — ответила она, когда смогла обрести дыхание.
Еще через какое‑то время она села на одеяле и заговорила. И сказала то, чего не собиралась говорить, даже поклялась себе в этом.
— Не знаю, — сказала она, — как смогу жить, не видя тебя рядом. Не ощущая тебя. Ты будешь часто уезжать неизвестно куда, я буду ждать в страхе, под гнетом постоянной тревоги, неопределенности, неведомой опасности. Я много думала, убеждала себя, что смогу смириться, вытерпеть. Запрещала себе говорить с тобой об этом. Но… видишь, Оуэн, я не выдержала и заговорила.
Она замолчала, не глядя на него, он тоже ничего не говорил.
— О нет! — воскликнула она с яростью. — Я вытерплю! Должна вытерпеть. Только не знаю, как это сделать!
Он тоже сел, нашел ее руку с кольцом на пальце и заговорил спокойно и весомо, как если бы давно обдумал свои слова.
— Да… семья, друзья… Я всегда поступался ими, выдвигая работу на первое место. Можно сказать, до сей поры я жил ради работы. Это определяло мои отношения с самим собой и с другими.
— Знаю, дорогой. — Она приложила палец к его губам. — Не будем больше. Считай, у меня был очередной приступ слабости, но я преодолела его. — Она улыбнулась в темноте. — Счастье размягчает.
Он крепче сжал ее руку, которую продолжал держать в своей, и повторил:
— Но я сказал: «до сей поры», Пен.
— Зачем играть словами? — грустно отозвалась она. — Ты ведь не сможешь оставить свое дело, а я не смогу жить спокойно, если буду знать, что ты решился на это из‑за меня.
Он покачал головой:
— Нет, дорогая. Я не из тех людей, кто поддается на чьи‑либо уговоры, если не считает сам, что нужно поступить именно так. Даже… — Его голос зазвучал с грустью. — Даже если это причиняет другим страдания… Но мне уже тридцать пять, черт побери! — продолжал он энергично. — Пора подумать об уходящих годах и сменить свою профессию на более надежную и предсказуемую.
— Уходящие годы! — фыркнула Пен. — Какая ерунда! Ты в самом расцвете сил.
— Но у меня большая семья! Жена и трое детей. А будет, смею надеяться, еще больше. — Он положил руку ей на живот. — Не оправдываются ли уже мои надежды?
— Нет, — ответила она, отводя его руку и понимая, что разговор принял серьезный оборот.
