Мать Оуэна замолчала, увидев, что Пен побледнела и поднесла руку ко лбу, словно у нее внезапно заболела голова.
Потом продолжала, стараясь говорить как можно спокойнее и короче.
— Выбор у него был таков: или оставить дело всей своей жизни, или оставить семью. Он выбрал второе и поплатился за это. Как он расплатился бы, выбери первое, я не знаю. И никто не знает. Жестокость заключалась еще и в том, что он не посвятил свою жену Эстеллу в то, что задумал и совершил. Наверное, оттого, что не доверял ей до конца, не рассчитывал, что она сумеет сохранить тайну и тем самым подвергнет опасности себя и детей… Да, видимо, он и не любил ее, не заботился о ее душевном спокойствии. Однако любил… очень любил и любит детей. Которые его не знают и не считают отцом… Думаю, он сам никогда не простит себе того, что сделал, — заключила она после новой паузы. — Но почти уверена, он все равно не считает свой выбор между семьей и страной в пользу страны не правильным.
— Не считает для себя, — медленно произнесла Пен. — Только для себя.
— Возможно, и для других… — задумчиво сказала леди Эстер. — Для других людей из его страны. Которым, быть может, не один раз помог уберечься от бесполезной войны, от лишних потерь. Но это, разумеется, если смотреть со стороны…
— А как считаете вы, мадам? Кому принес он своим поступком большее несчастье?
На лице пожилой женщины отразились мучительные колебания.
— Своим детям, Люси и Эндрю, конечно. В первую очередь… И женщине, которая была его женой… И себе тоже…
— А где она? Что с ней?
— Умерла два года назад. Чума свирепствовала в том городе, где жила Эстелла.
— Она была в монастыре? В таком, где пребывают как в заточении? Где никто не произносит ни слова?
Леди Эстер покачала головой:
— Почему?.. Впрочем, я, кажется, слышала эти выдумки. Нет, она жила в полной безопасности в Провансе, в одном из фамильных поместий своего отца. Больше не бывала в Париже, при дворе, но вела достаточно светскую жизнь у себя в провинции, даже, насколько я знаю, обзавелась любовником. Однако не сужу ее за это. Она была глубоко несчастна… А вот матерью эта женщина всегда была никудышной.
Пен чувствовала, что мать Оуэна совершенно откровенна с ней и говорит чистую правду.
— Спасибо за вашу прямоту, леди Эстер, — сказала она. — Но почему, как вы думаете, ваш сын не мог вес это рассказать мне сам?
Ответ, который последовал, был таким же прямым, как и рассказ.
— Потому, леди Пен, что боялся, так мне кажется, что будет вольно или невольно оправдывать себя. Я же, он знал, этого делать не стану… Хотя мой сын никогда не был трусом, — добавила она с трогательной гордостью.
Да, мысленно договорила за нее Пен, он хотел, чтобы о нем рассказал другой человек и чтобы, выслушав этого человека, она сама приняла решение: может ли его понять, принять и простить.
Филипп кое‑как дожевал яблоко и просился на колени, дергая Пен за юбку. Но она не выполнила его просьбы.
— Могу я ненадолго оставить ребенка с вами, мадам? — спросила она.
— Конечно, милая…
Выйдя из комнаты, Пен услышала, как в другой стороне дома раздаются негромкие звуки арфы, и направилась туда.
Оуэн сидел за инструментом, глаза у него были закрыты, пальцы извлекали из струн нечто печальное и мелодичное. Остановившись в дверях, она некоторое время продолжала молча слушать и была в этом не одинока: разместившись на полу, дети Оуэна тоже погрузились в музыку, рождавшуюся под пальцами незнакомого им человека, который был их отцом.
Спустя некоторое время Оуэн открыл глаза и посмотрел на Пен, застывшую у дверей. В его взгляде были все те же тоска, надежда, призыв…
Она ответила ему улыбкой, потом прошла на середину комнаты и села на стул рядом с детьми.
Почти без перерыва он заиграл другую мелодию, в которой тоже была печаль, но призыв и надежда звучали намного громче.
— Милорд герцог, женщина призналась в колдовстве и злой магии, которые использовала, когда служила в доме леди Брайанстон.
Одетый во все черное человек доложил это, прижимая к груди снятую с головы шапку.
Нортумберленд взглянул на него из‑за стола, заваленного бумагами, и спросил:
