— Ясно, — он икнул. — Я это. Я до ветру хотел.
— Иди обратно, — посоветовал я. — В первый ряд. Хлопай погромче. Я посмотрю. Если мне не понравится, как хлопаешь, стоишь, смотришь или хотя бы дышишь — считай, что Советская Власть тобой недовольна. А это чего значит?
— Заслуженную кару! — мужичок оказался догадливым, как и все паскуды.
— Умница, — кивнул я. — Пошли. Штаны потом застираешь.
— «Катюшю», битте, битте! — загомонили тем временем немцы. Юлька покусала губу и кивнула Женьке:
— Давай, — и запела, вытянув руки по швам, про яблони и груши. И про всё остальное — тоже. А я видел, что наши слушают не так, как немцы. Для них эта песня — тем более, сочетании с предыдущей! — была напоминанием о… ясно? И ещё я видел, что часовой отвлёкся-таки. А Ромка нырнул за паровоз. Отлично…
Женька начал показывать карточные фокусы с потрёпанной порнографической колодой, которую ему сунули. В принципе, можно было отваливать, но это вызвало бы подозрения. Слава богу, составу дали отправление…
…Мужичка я перехватил за угольным терриконом. Он опять наткнулся на меня, как в первый раз.
— Ну и куда ты опять спешишь? — ласково спросил я. — Мы ещё не уходим.
— Мне же работать надо… — сглотнул он. — Я ни слова… христом-богом…
— Бога не трогай, — сказал я, взяв его за ворот. — Ты себе бога уже нашёл. И зовут его не Христос. Запомни. Я стою и смотрю. А ты пойдёшь работать. И если нам помешают зарабатывать на хлеб, то тебя не спасёт даже наша смерть. Иди, родимый. И помни мою несказанную доброту…
…До полудня мы обработали ещё один эшелон с пехотой и состав с чем-то под брезентом. Во втором случае появилась-таки железнодорожная охрана, чтобы распереть нас (не как диверсантов, а просто как бродяжек), но ехавшие в сопровождении солдаты подняли рёв и развернули жэдэшников обратно. Когда этот эшелон отошёл, Сашка сказал:
— Штурмовые орудия везут. Петлицы зелёные с розовой окантовкой и розовыми просветами в катушках…
— И под брезент заглядывать не надо, — усмехнулась Юлька.
К сожалению, мы не свалили, а решили, что для чётного числа обработаем четвёртый состав, который должен был придти вот-вот. Агентура не ошиблась. Состав пришёл.
И привёз маршевый батальон эсэсовцев в дивизию «Полицай». Мы поняли, что лажанулись, как раз когда они уже посыпались на перрон и смываться было поздно. Молодые здоровые мужики вообще-то восприняли наше выступление как должное. Именно как должное, а не просто как неожиданное развлечение, и это было не слишком-то приятно. А самое главное, что часовой, ублюдок, не ворохнулся даже возле тендера.
Вдобавок ко всему, когда мы выдохлись, один из офицеров подозвал кого-то из наших и тот перевёл вопрос, обращённый ко мне:
— Господин офицер спрашивает, — в глазах человека было сочувствие и восхищение нами, — что умеешь ты?
— Я импрессарио, — бухнул я. Мужик разинул рот. Немец явно понял слово «импрессарио» и захохотал, остальные — тоже.
— Ты умеешь драться? — снова перевёл мужик вопрос. Я, не понимая смысла вопроса, ответил честно:
— Я занимался боксом.
Немцы снова поняли без перевода. Рискуя всё провалить, я сразу добавил, вообразив, что понимаю, что к чему:
— С нашими я драться не буду, я не клоун…
Про клоуна мужик не перевёл, наверное. Эсэсовец усмехнулся и крикнул, повернувшись к вагонам, откуда смотрели те, кому лень было толкаться среди толпы:
— Хэй, Гюнни!
К нам подошёл…
Странно, я никогда не задумывался, есть ли у немцев сыновья полков. А они, судя по всему, есть.
— Это Гюнтер, — сказал мужик. — Будешь драться с ним. Если победишь — получите консервы. Если нет — получите шомполов, а девчонка поедет с нами… с ними, парень…
Влипли…
Белокурый парнишка моих лет — пониже, но крепкий, плечистый, с густой чёлкой — снимал сшитую явно по мерке куртку и рубашку. Глаза у него были холодные и ненавидящие. Краем глаза я увидел, как побелела Юлька. Я понимал: немцам ничего не стоит увезти её и если я одержу победу… но всё-таки в этом случае оставалась надежда. Ещё я видел Ромку — он стоял за спиной отвлёкшегося часового. В сумке под углём у него лежали две гранаты. С мальчишки станется запустить их сюда, чтобы нас выручить… Словно бы невзначай я покачал головой, глядя на него — и Ромка исчез за паровозом…
