Вспомнив об этой директиве, я хмыкнул, перевёл бинокль…и Сашка даже не ткнул — ударил меня локтем:
— Смотри, — тихо-тихо сказал он. — Только молча, Борь. Вон там. У сарая.
Ничего не понимая, я повёл биноклем обратно, дальше — и увидел Ромку.
Нашего связного вели двое полицаев. Честное слово, как в кино… только это было не кино. Они вели его и били прикладами. Поднимали, вели и опять били. И опять поднимали и вели, и снова били. На Ромке оставались только рваные штаны, он был пёстро-чёрный от побоев и с трудом поднимал голову. Следом вышагивал офицер-немец. Я видел, что солдаты-охранники, попадавшиеся на пути, смотрели вслед подолгу, и лица у них были… как у беспомощных людей, которые видят что-то мерзкое и не могут помешать. Наверное, я схватил ЭмПи, потому что Женька сонно спросил:
— Что там?
— Н… ничего, — ответил я. Сашка пожал мой локоть. Я убрал руку от оружия.
Ромку вывели к самой околице, к дороге, где стоял какой-то сарай. Он не был связан, его подтащили к двери и…
Я не охнул только потому, что перехватило горло.
Полицаи стали ПРИБИВАТЬ мальчишку к двери.
Именно прибивать — за поднятые над головой руки и за ноги, наложив их друг на друга. Офицер стоял рядом и что-то говорил. Ромка не кричал, я видел его лицо — с подёрнутыми какой-то плёнкой глазами, только голова у него дёргалась при каждом ударе, а под конец изо рта поползла струйка крови. Немец повесил ему на шею какую-то табличку и ушёл, не оглядываясь. Полицаи уселись неподалёку на траву и стали закусывать, появилась бутылка.
П А Р Т И З А Н
Так гласили чёрные буквы на дощечке.
Я отложил бинокль…
…Полицаи разговаривали — несли что-то нудное, замешанное на мате. Когда их сменили, я пришёл в настоящую ярость. Но как раз к вечеру первая парочка явилась снова. Один из них несколько раз пнул Ромку в пах и в живот сапогом и заржал, когда тот дёрнулся на гвоздях. Я видел это в бинокль.
А теперь полицаи были рядом. Горел костерок, неподалёку лязгала какая-то техника. Но меня это мало интересовало. Нам с Сашкой оставалось проползти считанные метры.
— Щенок, слышь, щенок! — один из полицаев кинул в Ромку комком земли. — Ты живой?
— Живо-ой, он так долго проживёт ещё, — отозвался второй. — Гадёныш краснопузый…
Это было последнее, что он сказал. Сашка, встав у него за спиной, перерезал ему горло. Первый выпучил глаза, схватился за винтовку… но тут же перенёс ладони к шее и сказал:
— Ыак… ульк… — и упал в костёр. Я подхватил его и положил рядом.
— Вас ист лоос?[49] — окликнули неподалёку. Сашка прохрипел:
— В порядке всё, ага… — и мы застыли, но продолжения не последовало.
Из темноты уже выскочили Юлька и Женька, завозились около Ромки. Рэм залёг в стороне с пулемётом. Сашка скомандовал:
— Юль, давай за подводой. Ты знаешь, к кому… Его к Мухареву надо везти, там врач… К лесу пригонишь.
— Ага! — девчонка пропала в темноте. Снять Ромку никак не удавалось — широкие шляпки гвоздей вдавились в распухшее тело. Мы все трое шёпотом матерились сквозь зубы, и гвозди подались. Ромка тихонько застонал, в стоне прорезались слова:
— Не… ска… жу…
Женька заплакал. Сашка взял Ромку на руки. Тот опять застонал и прошептал:
— Не… ска… жу… га… ды…
— Давайте к лесу, — мотнул головой я. Присел, повозил ладонью в крови одного из полицаев. И вмах написал на том месте, где распяли Ромку:
БЕРЕГИТЕСЬ, ГАДЫ!!!
Потом, приподняв тело одного из убитых, вырвал из «лимонки», снятой с пояса, кольцо, сунул гранату ему в штаны и осторожно опустил зарезанного, прижав рычаг предохранителя. Второго я заминировал «консервой», неглубоко прикопав её под животом убитого.
— Подарочек, б…я, — сказал я и бегом, пригнувшись, помчался к лесу.
Юлька привела подводу одновременно с моим возвращением. Её сопровождал какой-то мужик — угрюмый, он, тем не менее, раструсил в телеге сено и сам осторожно уложил на него Ромку (тот был в сознании, но молчал) и укрыл принесённым немецким одеялом. Постоял молча, а потом сказал:
— Как его на допрос-то вели… жена моя с пустыми вёдрами навстречу. А он ей: «Что ж ты, тёть, с пустыми-то?!» — и смеётся… — и перекрестил нас. — Езжайте…
