Воскресенье. Учитель проверяет в учительской тетради, готовится к урокам на завтра. Голова тяжёлая: ночь спал плохо, а утром был в больнице.
В дверь стучат.
— Кто там?
На пороге дед Василия Кижаева.
— Прошу прощения, если помешал. Хочу узнать: как там в больнице, что врачи сказали? — спрашивает дед.
— Положение у мальчика пока серьёзное, но доктора надеются, что всё обойдётся…
— Ну что ж, дай-то бог! А я поговорить к вам пришёл…
Нелёгкий у них разговор. Василий Андреевич не рассказал учителю, как его внук спрятался за сугроб: кто его знает, вдруг испугался. Это можно понять. Страшно не это. Василий назвал Бодрова «хилей» — вот что испугало деда.
— «Он же хилый, зачем мне его толкать?» Понимаете, сам мне такое сказал! — У Василия Андреевича дрожат руки. — Он его не толкнул. Я Ваське верю. Но мог толкнуть? Как по-вашему?
— Вы, Василий Андреевич, берёте исключительный пример, исключительные обстоятельства… Кого же можно винить в том, что случилось? И ваш внук…
— Мой внук — моя тревога. Василий не толкнул. Но он верховод. А если рядом с ним не такой бойкий, как он сам? Если кому помочь надо? Что же, это его не касается? Лишь бы своя «шапка набекрень»? Какое может быть ему оправдание?
— Василий мог вам так сказать. Он, может быть, не раз так говорил и Алёше Бодрову — дети не всегда добры. Алёша учится у нас первый год. Мальчик действительно физически слаб. Вы знаете, что мне не раз случалось разнимать затеянные вашим внуком драки. Василий, не задумываясь, может пустить в ход кулаки. Но чтобы он дрался с Бодровым — этого я не замечал.
— Можно словом ударить, а не кулаком, — настаивает дед. — Словом ещё больнее. Этого тоже не замечали?
Взгляд у Василия Андреевича строгий.
— Не припомните?
Иван Мелентьевич помнит. Разве он может забыть, как Василий устроил нелепый парад!
— Дети не всегда добры, — ещё раз повторяет учитель. — Я, наверное, тоже недостаточно уделял Алёше внимания, учится-то он хорошо, его не надо подтягивать.
— Разве дело в арифметике? Товарища уважать надо! Хиля, это что такое?
— Дети дразнятся, — говорит с огорчением учитель.
— Вот я ему подразнюсь! — обещает Василий Андреевич.
Учитель не сомневается, что дед может привести свою угрозу в исполнение, а потому советует:
— Вы с ним лучше поговорите по душам. Не теперь, не сразу. Найдите время. Он у вас честный парень, он всё поймёт, уверяю вас.
— Я от каждой беды сам не свой. С войны пришёл не раз раненный, из кусков сшитый. Вот живу, цигарки скручиваю. А сына единственного потерял в мирный год. Теперь вот внука ращу. За него должен ответ держать… С сыном несчастье случилось, и я теперь от каждой беды сам не свой, — повторяет дед, горестно качая головой.
Не долог зимний день. В окошках уже горит свет. Василий продышал в окне не одну проталину. Неужто дед и сегодня с ним не заговорит?
Скрип-скрип!.. — дедовы шаги. В сенях повизгивает Буян.
— Хозяин-то твой где? Где твой хозяин? — спрашивает дед у Буяна.
Ещё несколько дней назад Василий, наверное, спрятался бы за печь или в простенок и там, за цветной занавеской, давясь от смеха, слушал бы, как дед приговаривает:
— Куда же он подевался, хозяин твой?
Василий не спрятался. Он распахнул дверь настежь и сказал, не дожидаясь, когда дед шагнёт через порог:
— Я здесь! Дома! Дед, я на твоего Шмелькова глядел без позволения!
Дед сел на лавку, и Василий кинулся помогать ему стаскивать валенки.
— Полегоньку, полегоньку!
— Я тебя, дедуня, ждал, ждал!
— Вот я и явился.
Василий раздул самовар, и они с дедом принялись хозяйничать. Дед не любит кипятить чай на плитке.
— Никакого в нём вкусу, никакого удовольствия!
То ли дело самовар либо котелок, как бывало на фронте! — говорит он. — Заварим зверобою — и готовься к бою! Вот это чай!
