– Это я могу, – засмеялся я, – идет.
Примерно четверть часа мы молча шли за таинственным молочником. Он убыстрял шаг, мы едва поспевали, а молоко, серебряное в свете ламп, выплескивалось на тротуар. Внезапно он юркнул куда-то вниз. Я думаю, Руперт и впрямь считал его кем-то вроде эльфа, и миг-другой не удивлялся. Потом, крикнув мне что-то, он кинулся за ним и тоже исчез.
Я ждал его минут пять, прислонившись к фонарю, пока молочник не возник снова, поднявшись по ступенькам уже без бидона. Он убежал, прошло еще минуты три, и тут вылез Руперт, бледный, но смеющийся, что с ним обычно и бывало, когда он разволнуется.
– Друг мой, – сказал он, потирая руки, – вот вам ваш скепсис. Вот вам мещанское недоверие к городской романтике. Гоните полкроны, в них и выражается ваша прозаическая сущность.
– Что? – недоверчиво воскликнул я. – Неужели с молочником и впрямь неладно?
Руперт как-то поблек.
– С молочником? – переспросил он, пытаясь сделать вид, что не совсем понял. – Ах, да, молочник! Н-нет, дело не в нем…
– А что же с ним? – неумолимо продолжал я.
– Честно говоря, – ответил Руперт, переминаясь с ноги на ногу, – молочник, если судить о действиях, произнес: «Молоко, мисс» – и передал бидон. Конечно, он мог сделать тайный знак…
Я расхохотался.
– Идиот! – сказал я. – Да признайте вы, что ошиблись! С чего бы ему делать знаки? Вы же сами признали, что ничего особенного с ним не было. Признали?
Руперт сосредоточился.
– Ну если уж вы спрашиваете, – сказал он, – да, признал. Может быть, он просто себя не выдал. Может быть, я был не прав.
– Что ж, – сказал я, немного рассердившись, – вы должны мне полкроны.
– Вот тут я не согласен, – суховато возразил Руперт. – Возможно, слова его невинны. Возможно, невинен он сам. Но полкроны я вам не должен. Условия пари предлагал я, и они – такие: где бы он ни остановился, мы увидим что-нибудь особенное.
– Значит?.. – сказал я.
– Значит, особенное мы увидели, – отвечал он. – Пойдемте, посмотрите, – и прежде, чем я вымолвил слово, утонул в синем сумраке дворика. Ничего еще не решив, я последовал за ним.
Проникнув во дворик, я почувствовал себя очень глупо – в полном смысле слова это был колодец. Запертая дверь, закрытые ставни, короткая лесенка, по которой мы спустились, дурацкая нора, дурацкий человек, который меня привел и чему-то радуется… Я собрался уйти, когда Руперт схватил меня за локоть.
– Послушайте! – сказал он и постучал левой рукой о ставни с такой решительностью, что я остановился. Изнутри доносилось какое-то бормотание.
– Вы говорили с тем, кто внутри? – спросил я.
– Нет, – угрюмо усмехнулся он, – но очень хотел бы. Знаете, что он бормочет?
– Конечно, нет, – ответил я.
– А вы прислушайтесь, – резко проговорил Руперт.
Примерно минуту я стоял, вслушиваясь, в тишине аристократической улицы. Сквозь длинную щель доносился непрестанный стонущий звук, понемногу сложившийся в слова: «Когда я выйду? Когда же я выйду? Когда меня выпустят?»
– Вы что-нибудь понимаете? – спросил я, рывком повернувшись к Руперту.
– Может быть, вы думаете, что я преступник, а не сыщик? – ехидно сказал он. – Нет, мой друг, я ничего не понимаю. Женщина эта (голос – несомненно женский) не моя брошенная дочь и не одалиска моего сераля. Просто когда я слышу, как зовут на помощь и бьют по ставне кулаком – да, минуты три назад, – мне кажется, что это необычно, вот и все.
– Простите, мой друг, – сказал я, – однако сейчас не время для споров. Что мы будем делать?
В руке Руперта Гранта сверкнул складной нож.
– Прежде всего, – ответил он, – мы займемся взломом.
С этими словами он вонзил лезвие в щель и рассек ставни, приоткрыв кусок оконного стекла. В комнате за окном было темно, стекло казалось матовым и темным, как грифельная доска. Потом мы кое-что увидели – и отшатнулись, у нас перехватило дыхание. К стеклу приникли чьи-то глаза, настолько приникли, что окно казалось маской. Наконец мы увидели бледное лицо и яснее услышали голос:
– Когда я выйду?
– Что бы это значило? – спросил я.
Руперт не ответил, но поднял трость и, словно шпагой, проткнул стекло. Получилась, как ни странно, очень аккуратная, маленькая дырка; и тут же из нее хлынул жалобный голос, молящий о свободе.
