Это была попытка разрядить напряжение. Безуспешно. Кристина нахмурилась.
— Это Пульса Динура.
— Что-что?
— То, что пели эти люди. Заклинание.
— Пульса… Ди…
— … нура. Огненные бичи. По-арамейски.
Роб в который раз изумился.
— Откуда вы знаете?
— Я немного владею арамейским.
Они спустились к прудам. Старая мечеть утопала во тьме, там не горело ни единого огонька. По аллеям больше не прогуливались парочки. Роб и Кристина свернули налево, к его отелю и ее квартире, находившейся сразу за ним.
— Значит, они исполняли арамейский гимн. Очаровательно. Уличные певцы?
— Это вовсе не гимн! И пели его не какие-то там певцы!
Ее горячность изумила Роба.
— Кристина, простите…
— Пульса Динура — древнее проклятие. Колдовство пустыни. Пришло из Месопотамии. Встречается в некоторых версиях Талмуда, священной книги иудеев, написанной в эпоху Вавилонского пленения. Тогда евреев практически заперли в Ираке. Роб, это очень страшное и очень древнее зло.
— Ну… — Он не знал, что ответить. Они уже приближались к его отелю. — И что оно делает, это… Пульса Динура?
— Считается, что с его помощью можно вызвать демонов разрушения. Огненные бичи. И оно, несомненно, направлено против Франца. Иначе зачем было колдовать под его окнами?
Роб снова почувствовал раздражение.
— Значит, его прокляли? И что из того? Наверно, он когда-то недоплатил им. Кого это волнует? Чушь какая-то, пустая болтовня. Скажете, нет?
Тут он вспомнил о крестике, который Кристина носила на шее. Не оскорбить бы ее ненароком. Неизвестно ведь, насколько она религиозна. Насколько суеверна. Роб был непреклонным атеистом. Религиозные убеждения и иррациональные суеверия он не принимал, и порой они его изрядно бесили. При всем том он любил Ближний Восток, колыбель всех зародившихся в пустыне религий. И еще ему нравилось страстное противостояние между этими религиями. Удивительный парадокс.
Кристина молчала. Роб предпринял новую попытку.
— Так какое это имеет значение?
Она наконец-то посмотрела на него.
— Для некоторых людей очень большое. Например, в Израиле.
— Продолжайте.
— Евреи в последние годы несколько раз использовали Пульса Динуру.
— И?..
— Например, некоторые крайние ортодоксальные раввины. В октябре девяносто пятого года они призывали ангела смерти против Ицхака Рабина, главы Израиля.
Она немного помолчала. Роб пытался вспомнить, что было связано с этой датой. Но не успел.
— Не прошло и месяца, как Рабина убили.
— Что ж, любопытное совпадение.
— В две тысячи пятом году еще одна группа раввинов использовала Пульса Динуру против Ариэля Шарона, он тогда был премьер-министром. Через несколько месяцев у него произошел инсульт, и с тех пор он не выходил из комы.
— Шарону было семьдесят семь лет. И он был очень толст.
Она посмотрела Робу в глаза.
— Конечно. Это просто… совпадения.
— Ну да. Конечно.
Они находились в вестибюле отеля и чуть ли не спорили. Роб жалел, что дошло до этого. Кристина нравилась ему. Очень. Он меньше всего на свете хотел ее обидеть. Он предложил — очень рьяно — проводить ее до дому, всего около полукилометра, но она очень вежливо отказалась. Они посмотрели друг на друга. А потом коротко обнялись. Прежде чем уйти, Кристина сказала:
— Как вы и говорили, Роберт, это всего лишь совпадения. Но курды суеверны. Здесь, на Ближнем Востоке, в Пульса Динуру верят очень многие. У проклятия дурная репутация. Посмотрите в Google. И если они прибегли к нему, значит… значит, кто-то очень сильно желает смерти Францу Брайтнеру.
С этими словами она повернулась и пошла прочь.
Роб несколько минут провожал взглядом ее растворявшуюся в темноте фигуру. А потом опять вздрогнул. Из пустыни задул ветер, и ночь стала еще холоднее.
Форрестер раскинулся на диване в уютной гостиной дома, расположенного на краю Масуэлл-Хилл, северного пригорода Лондона. Он был на приеме у своего психотерапевта.
«Прямо как в романе, — подумал он. — Полицейский с неврозами. Коп, у которого поехала крыша».
Что же, он не против. Главное, психотерапия помогала.
— Как прошла неделя?
Психотерапевту, доктору Дженис Эдвардс, было хорошо за шестьдесят. Элегантная, даже шикарная женщина. Форрестеру нравилось, что она уже немолода. Это означало, что он мог рассказывать ей о сокровенном, достигать катарсиса, говорить, не отвлекаясь ни на какие эмоции. А ему важно было иметь возможность выговориться, пусть даже за час этого удовольствия приходилось платить пятьдесят фунтов. Иногда он говорил о своей работе, иногда о жене, иногда о чем-нибудь другом. Мрачном. Серьезном. И все же он так никогда и не доходил до самого главного — до дочери. Может, когда-нибудь сумеет.
