— Ведь у вас есть еще сын.
— Да. Да, у нас есть сын. Я порой внушаю себе: нужно быть благодарным за то, что имеешь, и не переживать из-за того, чего не вернешь. Я это понимаю. Как говорят пьяницы в «Анонимных алкоголиках», чтобы добиться, надо притвориться. И прочую ахинею. Я понимаю: именно так и нужно поступать. Просто делать так, и все. Время от времени мне удается прикинуться, будто я в полном порядке.
Он вновь осекся, и уютную гостиную заполнила гулкая тишина. Немного посидев неподвижно, детектив выпрямился. Его час истек. Он слышал лишь гул уличного движения, приглушенный закрытыми окнами и задернутыми шторами.
— Благодарю вас, доктор Эдвардс.
— Пожалуйста. И я ведь уже говорила: зовите меня Дженис. Вы посещаете меня уже полгода.
— Спасибо, Дженис.
Она улыбнулась.
— Увидимся на следующей неделе?
Он поднялся. Вежливо пожал руку психотерапевту. Форрестер чувствовал себя лучше, и даже на душе немного полегчало. К себе в Хендон он ехал в спокойном, приятно задумчивом настроении. Еще один день. Он прожил еще один день. Не напившись и ни с кем не поскандалив.
Когда он открыл дверь, дом сотрясался от шума, который производил его сын. Жена в кухне смотрела новости по телевизору. Аппетитно пахло пастой с песто. Это было нормально. Все было нормально. В кухне жена поцеловала его, и он сказал, что был у психотерапевта, и она улыбнулась, выглядя более-менее довольной жизнью.
Прежде чем сесть за ужин, Форрестер вышел в сад и скрутил косячок с «травкой». Совесть его нисколько не мучила. Он курил дурь, стоя в патио, выдыхал дым в звездное небо и чувствовал, как расслабляются мышцы шеи. Потом вернулся в дом, лег на пол в гостиной и помог сыну составить пазл. А затем раздался телефонный звонок.
В кухне жена накрывала на стол. От пасты поднимался аппетитный парок. Пахло соусом.
— Да.
— Детектив?
Форрестер сразу же узнал едва уловимый финский акцент своего молодого напарника.
— Бойжер? Я как раз сажусь есть.
— Простите, сэр, но у меня был такой странный звонок…
— Да?
— Это мой друг… вы его знаете — Спелдинг, малиец.
Форрестер на секунду задумался, потом вспомнил: рослый парень; работает с базой данных по убийствам министерства внутренних дел. Как-то раз они вместе выпивали.
— Да, помню. Спелдинг. Из Министерства внутренних дел.
— Он самый. Так вот, он только что позвонил мне и сказал, что у них новое убийство. На острове Мэн.
— И?..
— Убили какого-то парня. Очень жестоко. В большом доме.
— Отсюда до острова Мэн путь неблизкий.
Бойжер не стал спорить. Форрестер смотрел, как же на выкладывает ярко-зеленый песто на макароны. Соус немного походил на желчь, но пах приятно. Форрестер нетерпеливо кашлянул.
— Послушай, моя жена только что приготовила прекрасный ужин, и я…
— Да, сэр. Прошу прощения, но дело в том, что, прежде чем прикончить парня, убийцы вырезали на его груди символ.
— Ты хочешь сказать…
— Да, сэр. Совершенно верно. Звезду Давида.
Утром на следующий день после вечеринки у Франца Роб позвонил в дом своей бывшей жены. Трубку сняла Лиззи, его дочка. Она еще не умела как следует пользоваться телефоном.
— Милая, поверни трубку другой стороной, — сказал ей Роб.
— Здравствуй, папочка! Здравствуй!
— Мил…
Болтовня Лиззи всегда вызывала у Латрелла острое чувство вины. Но и глубочайшее удовольствие, что у него есть дочь, а также яростное желание защитить ее. И вновь чувство вины — за то, что он здесь, а не там, в Англии, поближе к ней.
Хотя от чего ее защищать? Она в безопасном пригороде Лондона. С нею все в порядке.
Лиззи сообразила, какую часть трубки нужно приложить к уху, и они проговорили около часа. Роб пообещал прислать ей фотографии всех мест, где побывал. Наконец он с великой неохотой положил трубку и решил, что пора поработать. Голос дочки часто оказывал на него такое действие: это было что-то инстинктивное, заложенное на генетическом уровне. Напоминание о семейных обязанностях активизировало трудовые рефлексы — пойти и заработать денег, чтобы кормить свое чадо. Да, пора браться за статью.
Однако перед Робом стояла дилемма. Переместив телефон с кровати на пол, он снова лег и задумался. Сюжет получался куда сложнее, чем планировался изначально. Сложнее и интереснее. Во-первых, к нему примешивалась политика — противостояние турок и курдов. Атмосфера на раскопках и взаимоотношения с местными жителями, недовольство последних. И это страшное проклятие… А как быть с тайными раскопками, которые вел Франц по ночам? Они-то здесь при чем?
