Вновь обрести хорошее настроение мне помогает знакомый, дорогой сердцу пейзаж, словно вставленный в раму распахнутого окна. Леса, скудные поля, сжатые полосы, гончарная мастерская, пышущая жаром по вечерам…
– Рено! Взгляни вон туда! Видишь черепичную крышу? Там делают коричневые блестящие горшочки, кувшины с двумя ручками и маленьким таким пупочком трубочкой, жутко непристойным…
– Ночные вазы? Вот это очень мило, так и знай!
– Раньше, когда я была наивной девчонкой и ходила поглазеть на гончаров, они мне давали потрогать коричневые горшочки и кружки и, размахивая вымазанными глиной руками, с гордостью говорили: «Не кто-нибудь, а мы поставляем посуду в харчевню Анд-ре в Париже!»
– Правда? Ах ты, мой ангел! Я, старик, пил раза два из этих кувшинчиков и даже не догадывался, что твои изящные пальчики поглаживали, возможно, их бока. Я люблю тебя…
Нас разлучают шум шагов и звонкие голоса, доносящиеся из коридора. Шаги замирают у нас на пороге, голоса умолкают, теперь слышен лишь шёпот. В дверь робко стучат.
– Войдите!
Появляется Пом – пунцовая, проникнутая сознанием собственной важности.
– Это мы! Вот ваши вещи, папаша Ракален привёз их от Ланж.
Позади неё толкутся школьницы в чёрных фартуках: простушка лет десяти – рыжеволосая смешливая девчушка, – и пятнадцатилетняя брюнеточка, смуглая и быстроглазая. Почувствовав на себе мой пристальный взгляд, она отступает, и из-за её спины показывается ещё одна её темноволосая ровесница, такая же смуглая, с такими же глазами… Забавно! Я тяну её за рукав:
– И сколько вас ещё таких же?
– Только две: это моя сестра.
– Так я приблизительно и думала… Вы не здешние, как мне сказали.
– Нет, мы из Парижа.
Какой тон! С пухлых губок вот-вот сорвётся улыбка превосходства. Так бы и съела её, голубушку!
Пом тащит тяжёлый чемодан, Рено бросается ей на помощь.
– Пом, сколько вам лет?
– Пятнадцать и два месяца, сударь.
– Вы не замужем, Пом?
Ах, как они закатываются! Бесхитростная Пом млеет от восторга, двойняшки не забывают о кокетстве, десятилетняя девчушка согнулась пополам и вот-вот лопнет от смеха. Вот теперь я дома, в родной Школе!
– Пом! – невозмутимо продолжает Рено. – Я уверен, что вы любите конфеты.
Пом не спускает с него преданных бархатных глаз, готовая отдать душу.
– Ещё бы, сударь!
– Отлично! Я схожу за конфетами. Оставайся здесь, дорогая, я сам найду дорогу.
Я остаюсь с девчушками; они то и дело озираются, словно боятся, что приезжая дама вот-вот насильно затащит их к себе. Я хочу, чтобы они чувствовали себя свободно.
– Как вас зовут, сестрички?
– Элен Жуссеран, мадам.
– Изабель Жуссеран, мадам.
– Не называйте меня так, глупышки. Я – Клодина. Вы не знаете, кто такая Клодина?
– Знаем! – вскрикивает Элен (младшая и более хорошенькая). – Когда кто-то из нас что-нибудь натворит, мадемуазель всегда нам говорит…
Сестра подталкивает её в бок, и она умолкает.
– Давай-давай, не стесняйся! Не слушай сестру!
– …она говорит: «Со стыда можно сгореть. А я думала, времена Клодины уже позади!» Или: «Вот кто достоин Клодины!»
(Я злорадствую и ликую в душе.)
– Вот это удача! Это же я – пугало, чудовище, воплощение ужаса!.. Надеюсь, я вас не разочаровала?
– Ну что вы, – возражает ласковая и пугливая Элен и сейчас же прячет глаза под двойной опушкой ресниц.
Образ Люс неотступно следует за мной в этом доме. Может быть, и другие примеры… Я заставлю этих сестричек говорить. Но сначала уберём третью лишнюю.
– Эй, послушай-ка! Ступай в коридор и посмотри, нет ли там кого-нибудь.
(Рыженькая ворчит, сгорая от любопытства, и не двигается с места.)
– Нана, ты слышала, что тебе приказали?! – кричит Элен Жуссеран, порозовев от гнева. – Слушай, дорогая! Если ты не уйдёшь, я расскажу мадемуазель, что ты носишь письма соседки по столу мальчикам за шоколадное драже!
Рыженькой и след простыл. Положив руки сёстрам на плечи, я пристально на них смотрю. Элен более привлекательная, Изабель будет посерьёзнее, у неё над верхней губой пушок – с годами он доставит ей немало хлопот.
– Элен! Изабель! А мадемуазель Эме давно уехала?
– Да… двенадцать дней назад, – отвечает Элен.
– Тринадцать, – уточняет Изабель.
