– Мадемуазель Лантене, классный журнал у вас?
Итак, ушла, теперь шёпотом о чём-то переговариваются. Я пользуюсь случаем, что мы остались без надзора, и сурово допрашиваю малышку Люс.
– Отложи-ка тетрадь и отвечай. Наверху есть спальня?
– Конечно, мы там и спим, пансионерки и я.
– Ну и дура!
– Почему?
– Неважно. По четвергам и воскресеньям у вас по-прежнему уроки пения?
– Ну, один раз попытались провести урок без вас, то есть без тебя, но ничего не получилось. Господин Рабастан не в состоянии нас ничему научить.
– Хорошо. А этот рукастый проказник приходил сюда, пока я болела?
– Кто?
– Дютертр.
– Не помню… А-а, да, однажды приходил, но в класс не зашёл, лишь несколько минут поболтал во дворе с моей сестрой и мадемуазель Сержан.
– А рыжая тебя привечает? Русалочьи глаза темнеют:
– Нет, она говорит, что я бестолковая, ленивая… что весь ум и вся красота нашей семьи достались старшей сестре. Впрочем, где бы мы ни появлялись вместе с Эме, все хором твердят одно и то же. Все обращают внимание только на неё, а меня в упор не видят.
Люс едва не плачет от обиды на свою более «казистую», как говорят у нас, сестру, которая отодвигает её на второй план, затирает. Однако я не думаю, что она много лучше Эме; разве что более робкая и дикая, потому что привыкла к одиночеству и молчанию.
– Бедняжка, у тебя, наверно, остались друзья там, где ты училась прежде?
– Нет, друзей у меня не было. Все девчонки были ужасные грубиянки и только потешались надо мной.
– Грубиянки? Значит, тебе не нравится, когда я тебя колочу или пихаю?
Не поднимая глаз, Люс усмехается.
– Нет, я же вижу, что вы… что ты делаешь это не со зла, не по грубости – и не взаправду, а в шутку. Вот и дурой ты меня зовёшь для смеху. Мне нравится, когда немножко страшно, но не по-настоящему, а понарошку.
Эге! Да эти две Лантене одним миром мазаны – трусливые, испорченные от природы, безнравственные эгоистки. Забавно! Что ж, зато Люс ненавидит сестру, и если как следует ею заняться, не жалея ни конфет, ни оплеух, можно будет узнать немало интересного об Эме.
– Ты кончила сочинение?
– Да, кончила… но я совсем ничего не знаю, наверняка оценка будет так себе…
– Дай сюда тетрадь.
Прочитав её весьма посредственное сочинение, я диктую то, что она упустила, потом слегка причёсываю стиль. Вне себя от радости и удивления Люс украдкой посматривает на меня, не веря своему счастью.
– Видишь, так лучше. А теперь скажи, спальня мальчишек напротив вашей?
Лицо Люс озаряется лукавством.
– Да, и вечером они ложатся спать в одно время с нами нарочно – и знаешь, ставней на окнах нет. Мальчишки пытаются подглядеть, когда мы в рубашках, мы тоже приподнимаем краешек занавески, чтобы их увидеть. Как ни следит за нами мадемуазель Гризе, пока горит свет, мы всегда отыскиваем способ поднять занавеску повыше, потому мальчишки и дежурят вечерами у окон.
– Наверно, рады-радёхоньки, когда вы раздеваетесь?
– Ещё бы!
Она оживляется, натянутости как не бывало. Директриса с мадемуазель Лантене по-прежнему шепчутся во втором классе. Эме показывает директрисе какое-то письмо, и та вполголоса хихикает.
– А ты не знаешь, куда подался пестовать своё горе бывший хахаль твоей сестрицы?
– Не знаю. Эме ничего не рассказывает мне про свои дела.
– Я так и думала. А у неё наверху своя комната?
– Да, такая удобная и миленькая – куда лучше и теплее, чем у мадемуазель Гризе. Мадемуазель Сержан распорядилась повесить там занавески в розовый цветочек, постелить линолеум, положить козлиную шкуру, кровать покрасили белой лаковой краской. Эме даже попыталась меня убедить, будто все эти шикарные вещи она купила сама, на собственные сбережения. А я и говорю: «Спрошу у мамы, правда ли это?» А она: «Скажешь об этом маме – отправлю тебя обратно: скажу, что ты совсем не занимаешься». Сама понимаешь, я сразу заткнулась.
– Тише! Мадемуазель возвращается. Мадемуазель Сержан и впрямь подходит к нам, нежное весёлое выражение на её лице сменяет суровая маска педагога.
– Закончили, барышни? Теперь я продиктую вам задачу по геометрии.
Раздаётся жалобный ропот, все умоляют хотя бы о пятиминутном перерыве. Но мадемуазель Сержан не снисходит до нашей просьбы, которую выслушивает по три раза на дню, и спокойно принимается диктовать. Пропади пропадом эти проклятые треугольники!
