Должен сказать, что меня несколько разочаровал восстановленный в должности капитан Донн. Он снова сидел за своим знаменитым столом в штаб-квартире на Малберри-стрит и принимал посетителей, сложив на столе длинные руки и утопая продолговатым лицом в приподнятых угловатых плечах. Я, вкупе с нашим другом Гримшоу, призвал его вместе с нами составить письменный иск о направлении дела Сарториуса в суд для рассмотрения законности его передачи органам правосудия… Это должно было стать прологом к открытому судебному процессу… Донн отказался присоединиться к нам.
— Я думаю, что правосудие уже свершилось, — сказал он.
— Как же так, сэр, — не согласился с ним Гримшоу, — ведь этот человек остался в живых и может творить дальше свои злодеяния.
— Вы когда-нибудь бывали в лечебнице Блэквелл-Айленд, Ваше преподобие? — поинтересовался Донн.
— Нет, не приходилось, — ответил Гримшоу.
— То, что мы сделали, может быть, и не конституционно, но это максимум возможного. Это дело не для процесса. Справедливость в данном случае уже восторжествовала. Вот все, что я могу сказать.
— Можно добавить, что попраны права общества. — поспешил я вставить слово.
— Если состоится суд, то Сарториуса придется выслушать и выслушать публично. Любой адвокат сразу поймет, что единственная надежда его подзащитного — это его собственные свидетельства. В своей извращенной манере Сарториус может утверждать, что его арест, прервавший работу, послужил причиной смерти его пациентов. И это так… А все наши обвинения стоят на зыбкой почве косвенных доказательств. Кроме того, и это, пожалуй, хуже всего, идеи Сарториуса получат широкую огласку. Его гений станет доступен всеобщему обозрению. Не думаю, что это сослужит добрую службу нашему христолюбивому обществу, — сказал Донн, посмотрев в глаза Гримшоу.
Вы никогда не услышите от меня, что Эдмунд Донн был ограниченным человеком. Возможно, он чувствовал, что, в конечном итоге, права общества были в достаточной мере соблюдены, что, учитывая несовершенное устройство наших душ, властям удалось не мытьем, так катаньем избавить город от нависшей над ним катастрофы. Мы все сумели выйти из этой истории без существенного для нас ущерба. Мы могли испытывать чувство удовлетворения. Удалось спасти жизнь молодого человека. Семья была восстановлена. В естественном ходе вещей Донну удалось обрести женщину, которую он когда-то любил, а теперь получил возможность снова любоваться ею ежечасно и ежедневно, с утра и до вечера, питая надежду обрести ее навсегда, чтобы уже никогда не расставаться с любимым существом.
Так что я не могу сказать, что Донн не осознавал всей глубины тайны, окутывавшей происшедшее. В деле Сарториуса было не простое совпадение интересов денег, власти и науки, нет, в этом присутствовало нечто гораздо более зловещее и глубокое, это было что-то ужасное, что подрывало не только христианские устои, но и устои общества в целом, нарушало преемственность поколений и грозило страшными потрясениями. Это нечто ослепило меня, когда я попытался разобраться, что оно собой представляет.
Я отправился на Блэквелл-Айленд от пристани на Пятьдесят девятой улице. Паром оказался обыкновенным слабосильным колесным пароходиком, шлепавшим по воде лопастями, приводимыми в движение маленьким паровым движком, установленным прямо на палубе. Суденышко едва преодолевало течение могучей Ист-Ривер. В воздухе висела промозглая сырость — на дворе стоял ноябрь. Холодный ветер бесцеремонно хозяйничал под одеждой, напоминая моим костям об их почтенном возрасте. Я терпеть не могу неопределенностей, поэтому хочу сказать, что если я и не был единственным, кто посетил Сарториуса в его заточении, то все же наверняка я был последним, ибо несколько дней спустя доктор погиб от руки сотоварища по приюту для умалишенных.
Сарториус был одет в серую робу без пояса, как и все пациенты заведения. Взгляд его был острым и пронизывающим, несмотря на сидевшее на носу уродливое, какое-то бесформенное, пенсне. Голова Сарториуса была начисто выбрита, не было и черной бороды. Ноги босые. Короче, мне показалось, что я вижу перед собой какие-то жалкие остатки доктора. От прежнего Сарториуса сохранились одни глаза. Нас разделяла натянутая от пола до потолка мелкоячеистая проволочная сетка. Он неподвижно сидел на скамье, резко выделяясь на фоне других обитателей психиатрической лечебницы — эти маньяки всех мастей и оттенков непрерывно кричали, бегали взад и вперед, размахивали руками, рыдали от отчаяния или беспрерывно смеялись. Некоторые из обитателей заведения были в смирительных рубашках, некоторые — в кандалах. Начальство держало этих людей не в отдельных камерах — нет, все они находились в анфиладе высоких сводчатых залов с рядом расположенных под самым потолком небольших окон, стены и потолок, сложенные из кирпича, были окрашены охрой. Огромный объем помещения гасил звуки, и крики сливались под сводами в какой-то приглушенный стон, похожий на заупокойную молитву. Но это было вполне официальное учреждение, и доктор Сарториус, по-видимому, чувствовал себя здесь весьма уютно — врач, прошедший через военно-полевые госпитали, операционные и институт смертников, созданный по его собственному проекту. Он молча сидел и наблюдал… Если бы я даже не знал, кто он такой, я все равно обратил бы внимание на этого человека, который один из всех не корчился на полу, изображая из себя пловца, не кричал без перерыва проклятия, не смеялся, уставившись в потолок безумным взглядом, не бегал из стороны в сторону, не мерил шагами воображаемую клетку и не вздымал кверху руки, грозя небесам.
