Как бы то ни было, я уже много лет живу все в том же доме на Греймерси-парк и все соседи знают, что я вполне здравомыслящий и ответственный гражданин, хотя иногда со мной бывает трудно общаться. Надо сказать, что я чересчур благопристоен, особенно если учесть, что я прожил жизнь, довольствуясь теми результатами, коих я достиг на зыбком поприще газетной журналистики. Если бы я был сумасшедшим, то неужели был бы лишен каких-то фантастических желаний? Мне кажется, что сумасшествие — своего рода назойливость, хватание окружающих за пуговицы и рукава. Если это так, то я готов поставить под вопрос мое сумасшествие, так как ни от кого ничего не требую и не пристаю ни к кому со своими идеями. Мне ничего не надо, и я ни о чем не прошу. Единственное, что меня беспокоит… на самом деле беспокоит… это моя приверженность ремеслу рассказчика. Я настолько поглощен им, что, помимо этого ремесла, ничего больше не занимает меня по-настоящему. Я не обману вас, если скажу, что вместе с историей, которую я вам рассказываю, закончится и моя жизнь.
Но я перехожу к концу моего повествования. Когда Сарториус был осужден на пожизненное пребывание в психиатрической лечебнице для социально опасных больных, я испытал очень странное ощущение — мне показалось, что свершилась несправедливость: этот человек, на мой взгляд, заслуживал суда. Нельзя сказать, что мои рассуждения по этому поводу были начисто лишены эгоизма: если бы состоялось публичное судебное слушание, то я получил бы дополнительный материал для статьи… хотя к тому времени мои амбиции стали просто непомерными, я начал считать, что вся эта история заслуживает большего, и собирался написать на ее тему целую книгу. Пусть газеты описывают суд, я использую эти материалы в качестве затравки и обрушу на читателя все подробности дела, которые известны только мне и никому больше. Я расскажу читателям все с самого начала и до конца. Газеты же снабдят меня лишь преамбулой. Но, кроме этого, мне хотелось исполнить древний ритуал, с помощью которого мы утверждаем себя в этой жизни, убеждая себя в собственной значительности. Предвосхищая ваши возражения, скажу, что, возможно, это чистый сентиментализм — полагать, будто общество способно к духовному самоочищению, готово по первому зову заняться моральным и нравственным просвещением самого себя. Наивно, конечно, думать, что мы все падем на колени, как конгрегация верующих, и будем каяться, собрав возле себя своих детей, чтобы вразумить их собственным примером. Обычно мы поступаем не так: мы отстраняемся от совершенного нами зла, приписываем его своим противникам и спокойно продолжаем заниматься своими делами. Однако признаюсь вам, что я довел себя до такой степени подобного сентиментализма, что — упаси меня Господь — проникся необъяснимой симпатией к доктору Сарториусу, повторив скорбный путь Мартина Пембертона.
К подобным настроениям меня толкнуло еще и то, что, поддавшись эгоизму, я стал невольным союзником доктора Гримшоу, чего мне совсем не хотелось. Преподобный всячески пытался возбудить общественное мнение и заручиться его поддержкой в своих поползновениях передать в суд дело Сарториуса. Гримшоу не интересовался назидательными ритуалами. Он просто хотел, чтобы доктор-злодей был повешен по приговору суда. На пути пастора имелось только одно препятствие — Сарториус был на законном основании помещен в психиатрическую лечебницу до конца своих дней. Он получил статус психически больного человека, что сразу стерло все его остальные ипостаси. Такие люди автоматически лишаются прошлого, настолько сильны становятся их настоящие обстоятельства. В таком исходе были заинтересованы многие силы, которые совместно довершили дело. Врачи, администрация и ведомство окружного прокурора согласились на том, что данное решение наилучшее… хотя это было абсолютно неконституционное решение. Даже для тех, кто слышал часть всей этой истории или был каким-то образом в ней замешан, она стала чем-то малосущественным на фоне разразившегося политического скандала — а это был настоящий фейерверк. Правая рука Твида, инспектор Конноли согласился, причем добровольно, участвовать в публичном расследовании. Другие люди из окружения Твида быстро сориентировались и бежали из страны. Для слушания дела и вынесения приговора образовали большое жюри.
