Оказавшись внутри, куда не залетал пронзительный ветер, Каден замедлил шаг, чтобы подготовиться к предстоящей встрече. Он не был уверен, чего ему ждать. Некоторые наставники сразу же проверяли нового ученика, другие предпочитали сперва понаблюдать, оценивая способности и слабые места молодого монаха, и только потом решить, какой стиль обучения следует избрать.
«Это всего лишь новый умиал, – убеждал себя Каден. – Хенг тоже был для тебя внове год назад, но ты же привык к нему!»
И тем не менее во всем этом было что-то странное, тревожащее. Сперва расчлененная коза, потом эта внезапная смена наставника, когда по-хорошему ему полагалось бы сидеть на длинной скамье перед дымящейся миской, споря с Акйилом и другими учениками…
Каден медленно набрал в легкие воздух, медленно выдохнул. Беспокойство никогда не приносит пользы.
«Живи сейчас, – сказал он себе, повторяя один из основных хинских афоризмов. – Будущее – это сон»… Однако же некий голос в глубине его мыслей, голос, который невозможно было успокоить или заглушить, тут же напомнил ему, что далеко не все сны приятны и что порой, сколько бы ты ни метался и ни ворочался в постели, ты не в силах проснуться.
Рампури Тан сидел на полу своей маленькой кельи спиной к двери. Перед ним на каменных плитах пола был расстелен чистый лист пергамента. В левой руке он держал кисть, однако до сих пор медлил окунуть ее в плошку с разведенными чернилами, стоявшую сбоку.
– Входи, – приказал он, не поворачиваясь к двери и подзывая Кадена свободной рукой.
Тот переступил через порог и остановился. Первые несколько минут с новым умиалом могли задать тон всем их дальнейшим отношениям. Большинство монахов стремились сразу же произвести впечатление на учеников, а Каден вовсе не горел желанием заработать суровое наказание из-за какой-нибудь оплошности или ошибки в суждении. Тан, однако, продолжал молчаливо созерцать свой чистый пергамент и, по-видимому, был вполне удовлетворен этим занятием. Каден приготовился терпеливо ждать, примеряясь к странностям своего нового наставника.
Было нетрудно понять, откуда у послушников взялась идея о том, что Тан в молодости сражался на арене. Хотя монаху давно уже перевалило за пятый десяток, его мускулатура оставалась могучей – в особенности выделялись мощные плечи и шея, – и в целом своим телосложением Рампури Тан напоминал валун. Сквозь редкую щетину на его черепе виднелись глубокие шрамы, белые на фоне темной кожи, словно какой-то дикий зверь рвал его голову когтями, снова и снова рассекая плоть до самой кости. Откуда бы ни взялись эти раны, боль, должно быть, была мучительной… Мысли Кадена снова перескочили к расчлененной туше козы, и он зябко поежился.
– Ты нашел животное, за которым посылал тебя Хенг, – резко начал монах. Это прозвучало не как вопрос, и несколько мгновений Каден колебался, стоит ли отвечать.
– Да, – отозвался он наконец.
– Ты вернул его в стадо?
– Нет.
– Почему?
– Оно было убито. Очень жестоко.
Тан положил кисть и одним текучим движением поднялся на ноги, впервые за все это время повернувшись лицом к ученику. Он был высок, почти одного роста с Каденом, и тот внезапно почувствовал, что в тесной келье как будто стало очень мало места. Глаза монаха, темные и острые, словно заточенные гвозди, пришпилили Кадена к месту. Дома, в Аннуре, ему случалось видеть людей с запада Эридрои или с крайнего юга, укротителей диких зверей, которые могли подчинять своей воле медведей и ягуаров одной лишь силой взгляда. Сейчас Каден чувствовал себя как одно из этих животных: только сделав над собой усилие, он смог выдержать взгляд своего нового умиала.
– Скалистый лев? – спросил монах.
Каден покачал головой.
– Голова была оторвана от шеи, словно отрублена. И кто-то выел мозг из черепа.
Тан несколько мгновений смотрел на него, потом показал на кисть, плошку с чернилами и пергамент, лежавшие на полу.
– Рисуй.
Каден уселся, чувствуя некоторое облегчение. Какие бы сюрпризы ни были ему уготованы под опекой Рампури Тана, по крайней мере, некоторые привычки тот разделял с Хенгом – слыша о чем-либо необычном, он тут же требовал рисунок. Что ж, это было несложно. Каден сделал два вдоха и выдоха, сосредоточил мысли и вызвал сама-ан. Сцена заполнила его внутренний взор во всех своих деталях: намокшая козья шерсть, свисающие куски плоти, пустая чаша черепа, отброшенного, словно разбитый горшок. Он окунул кончик кисти в плошку и принялся рисовать.
