На уровне моря сейчас уже должно было быть жарко и влажно – день стоял из таких, когда рубашка прилипает к спине, а рукоять меча становится скользкой от пота, – однако Лейт вел птицу на высоте тысячи шагов над водой, где солнце грело, не обжигая, а огромные крылья кеттрала предоставляли достаточно тени для Валина, Гвенны и двух других кадетов, пристегнутых и балансирующих на огромных когтях. Он попробовал было закрыть глаза, но из этого не вышло ничего хорошего: перед его внутренним взором тут же встало лицо отца. Или это было лицо Кадена? Все, что он видел, – это золотые радужные оболочки, пылающие ярким пламенем, которые затем заливала хлынувшая из глазниц кровь.
Валин тряхнул головой, отгоняя видение, открыл глаза и принялся заново проверять поясной нож, короткие клинки и пряжку страховочного ремня, снова и снова проходясь по пунктам стандартного летного протокола. Потом, вдруг поняв, что Гвенна продолжает за ним наблюдать, успокоил нервно мечущиеся руки и направил свое внимание на землю и море, дюйм за дюймом ползущие внизу.
Кирины показались уже почти целиком: тонкая цепочка островов, словно ожерелье, брошенное поверх волн. Карш, самый крупный остров в архипелаге, лежал совсем недалеко, чуть-чуть к югу. Валин мог видеть песчаные пляжи, густые мангровые заросли, пыльные известняковые утесы, а также разнообразные строения, входящие в комплекс Гнезда – бараки, столовую, тренировочные площадки, склады – так ясно, словно они были нанесены чернилами на карту. В гавани покачивалось на якоре несколько кораблей – судя по виду, торговый кеч и пара шлюпов, – а почти у него под ногами, направляясь к причалу, резала буруны небольшая яхта с плавными обводами.
Карш был его домом – не только длинные, приземистые бараки, которые последние восемь лет он делил с остальными двадцатью пятью кадетами, или столовая, где он принимал пищу, измотанный и оглушенный после долгого дня тренировок, но весь остров, от скалистых мысов до извилистых протоков в мангровых зарослях. Это было знакомое, даже чем-то родное место, каким для него никогда не был Рассветный дворец. Острова принадлежали ему – до сегодняшнего дня.
После предупреждения эдолийца и известия о смерти отца маленький архипелаг тоже казался изменившимся: незнакомым, опасным, полным угрозы. На одном из кораблей в гавани могли находиться те, кто напал на эдолийское судно и перебил его команду. Один из людей в бараках или в столовой – человек, мимо которого Валин тысячу раз проходил на учебном ринге или рядом с которым трудился на складе, – мог замышлять его убийство. Эти петляющие скалистые тропки были чересчур уединенными, на них было слишком много поворотов и глухих местечек, где человек мог запросто исчезнуть так, что никто не заметит. Тренировки кеттрал предоставляли тысячу возможностей для разного рода «несчастных случаев» – неудачные прыжки с птицы, некачественные боеприпасы, повсюду заточенная сталь… За одно утро его дом превратился в ловушку.
Птица проскользила над широким посадочным полем к западу от гавани, и Валин спрыгнул с когтей. На краю поля его ждала небольшая группка сверстников – кто-то в замешательстве теребил поясной нож, другие открыто рассматривали его, пока он подходил. Среди кеттрал новости распространялись быстро.
Первым вперед шагнул Гент Геррен, качая массивной головой.
– Да уж, плохие дела, – буркнул он, протягивая кувалдоподобную руку.
Здоровяк-кадет был по крайней мере на фут выше Валина и соразмерно шире в плечах. Он был похож на медведя – кудрявая бурая шерсть на предплечьях и груди сплошь покрывала бледную кожу – и обычно бывал примерно настолько же ручным, хотя сейчас казался несколько подавленным.
– Твой отец умел поставить дело как надо, – добавил он, явно не зная, что сказать.
– Большая потеря для империи, – вставил Талал.
Талал был лич и подобно всем личам, старался держаться подальше от остальных. Тем не менее за прошедшие годы им с Валином довелось работать вместе на нескольких учебных заданиях, и у Валина возникло некое осторожное доверие к этому кадету, несмотря на его непонятные и темные способности. В дополнение к черной униформе Талал носил на себе целую коллекцию поблескивающих браслетов, цепочек и колец, его уши были проколоты многочисленными кольцами и лабретами. У любого другого подобные украшения указывали бы на тщеславие и легкомыслие; на Талале сверкание металла выглядело не более беззаботным, чем блеск ножа убийцы.
