– Определенность невозможна, – прибавил Тан. В его глазах горел тусклый жесткий огонь. – Мир – переменчивое, опасное место. Те, кто дожидается уверенности перед тем, как действовать, почти всегда обнаруживают, что прождали слишком долго.
– Но что это такое? – спросил Каден, возвращая взгляд к рисунку, ужасному и притягательному одновременно.
– Их создали кшештрим, – ответил Тан. – Никто толком не знает как. Бедиса прядет души всех живых существ, вплетает их в существование при их рождении, но ак-ханаты не были рождены. Они были сделаны.
Он помолчал, прежде чем добавить:
– Такое невозможно.
– Сделаны? – переспросил Каден. – Сделаны для чего?
– Чтобы вынюхивать. Выслеживать, – ответил Тан, и его взгляд стал жестким. – Разорять и убивать.
Каден едва узнал трапезную, когда вошел. Адив назвал грядущее мероприятие «скромным неофициальным ужином» – и действительно, мизран-советник привел с собой в горы всего лишь с полдюжины рабов, но они, вероятно, весь вечер работали не покладая рук. С потолочных балок свисали длинные штандарты цвета слоновой кости, на которых золотым шитьем было изображено восходящее солнце рода Малкенианов. Сюда притащили огромный сай-итский ковер, весь в узорах и завитушках, и разостлали на полу поверх неровных каменных плит. Безыскусные канделябры на стене заменили серебряными светильниками, а на столе, накрытом кружевной скатертью и украшенном узорными серебряными подсвечниками, красовался сервиз баскийского фарфора на шесть персон.
Каден взглянул на пустое кресло слева от себя, настороженно подумав о том, для кого оно предназначено. Еще день назад такой вопрос наполнил бы его воодушевлением, однако странная череда посетителей монастыря не принесла ему ничего хорошего, и сейчас ему бы не хотелось увидеть еще одно незнакомое лицо. Мир за пределами Ашк-лана, всего лишь несколько дней назад казавшийся таким ярким и заманчивым, теперь представлялся ему мрачным местом, полным предательства и смятения, смертей и разочарований.
Тарик Адив сидел по правую сторону стола, слегка подавшись вперед в своем деревянном кресле с прямой спинкой. На глазах мизран-советника по-прежнему была кроваво-красная повязка, хотя Кадену постоянно казалось, что он смотрит прямо на него, словно может видеть сквозь ткань. Мисийя Ут занимал одно из двух сидений напротив – спина прямая, как его двуручный меч, прислоненный к креслу, так, чтобы его можно было легко достать. Насколько знал Каден, Нин с Таном никому не рассказывали об ак-ханате; впрочем, служба эдолийца заключалась в том, чтобы постоянно быть на страже, независимо от ситуации.
Шьял Нин, разумеется, присоединился к ним – Адив едва ли мог не пригласить настоятеля к ужину, хотя, конечно, старый монах в своем потрепанном балахоне выглядел скромно и тускло рядом с массивным эдолийцем, сидевшим сбоку. Каден настоял также на присутствии Рампури Тана – предложение, которое Адив принял с гораздо большей благосклонностью, нежели сам Тан. «Тебе следовало бы учиться, а не пировать», – сказал ему монах.
Остальных монахов вежливо попросили в этот вечер попоститься – Каден был уверен, что его еще настигнет возмездие от Акйила за это требование. Он уже много лет не видел своего друга таким раздражительным; очевидно, с прибытием имперской делегации всплыла на поверхность вся его застарелая враждебность, уже почти погребенная за то время, которое они провели вместе в Ашк-лане. Каден никак не мог сообразить, как бы ему поговорить с Акйилом о своем внезапном возвышении, и это беспокоило его почти так же, как предстоящее расставание с монастырем и возвращение в Аннур.
Сейчас, однако, ему следовало сосредоточиться на том, чтобы сыграть роль императора, не выставив себя при этом ослом, – задача, к которой он совершенно не был уверен, что готов. Он снова посмотрел на пустующее кресло.
– К нам должен присоединиться кто-то еще? – спросил он, стараясь говорить беззаботным тоном.
На лице Адива под повязкой возникла лукавая улыбка.
– Как я уже сказал, Ваше Сияние, мы явились сюда с подарками.
Кадену пришлось напомнить себе, что, хотя для него известие о смерти отца было словно открытая рана, у Адива с Утом, как и у всех в Аннуре, было несколько месяцев, чтобы успеть привыкнуть к этому факту. Несомненно, они давно уже покончили с выражениями скорби; и тем не менее ему было трудно сидеть вместе с другими на праздничном ужине, в то время как его собственная скорбь – по крайней мере, те ее скудные остатки, которые не были изглажены годами хинского обучения, – все еще была столь сильна.
