— Огромная потеря — это то, что молодая красивая женщина сидит одна взаперти и боится выйти из дома вечером, — проговорил полковник словно про себя. — Вот это потеря, а не какие-то кусочки пластика, прости, Господи.
Машина летела по полупустому шоссе, обгоняя редкие фуры. Александра машинально отмечала взглядом указатели. Они приближались к Москве. Время близилось к полудню. Художница достала телефон и тут же бросила его обратно в сумку. Игорь не написал ей, не делал попыток позвонить, а она очень ждала известий от него. «Правление аукционного дома уже, конечно, все знает, и там тоже молчат… Я должна сделать первый шаг… Сама. На Ольгу надежды нет, Штромм пропал». Она вновь, как наяву, увидела усмешку Полтавского, скрытую в зарослях черной бороды, понимающий взгляд Елизаветы Бойко. Ее передернуло.
— Ольга мечтала все распродать, рассчитаться с долгами и уехать куда-нибудь подальше, — произнесла художница, нарушая установившееся тяжелое молчание. — Видите, чем это закончилось.
Полковник протянул руку, покрутил колесико на панели магнитолы, прибавляя громкость. Чуть слышный прежде женский голос, низкий и шероховатый, потек в салон машины.
— Дженис Джоплин, — полковник обращался, казалось, к зеркалу заднего вида. — Так и сказала, что хочет уехать подальше?
— Да.
— Ну, что же… Правильно. И я ей это говорил. Только я предлагал уехать вместе.
Александра быстро взглянула на него и поймала ответный испытующий взгляд.
— Скажете, я для нее слишком стар? — равнодушным тоном осведомился полковник.
— А я вообще ничего не говорю, — заметила Александра.
— Может, и стар, — Николай Сергеевич поджал губы. — Но в любом случае предложение я ей сделал честь по чести, и ничего оскорбительного в этом нет. Была бы за мной как за каменной стеной. А она так разобиделась, что с тех пор даже не здоровается. Два года уже не разговаривает. Это ее Штромм настроил.
— Думаете, она ему сказала?
— Конечно. Она все ему говорит, а он ей внушает, что она должна думать. Поэтому у нее своей жизни нет. И не будет!
Последние слова полковник произнес с нажимом, словно мстя за старую обиду. Александра промолчала. Она смотрела вперед, туда, где над близкой уже Москвой громоздились в жарком лазурном мареве кучевые облака. Рыхлые, испещренные тенями зефирные громады не двигались, медленно разбухая в полном безветрии. День наступил по-настоящему летний, жаркий. Солнце светило прямо в лицо Александре, и она прикрыла глаза. Мир окрасился в горячий пурпур. Усталость, нервное напряжение, которых не могли изгладить несколько часов утреннего сна, снова одолевали ее. Она почти задремала, мысленно благодаря полковника за то, что он больше не обращался к ней с разговорами, когда в сумке зазвонил телефон. Встрепенувшись, художница взглянула на экран. Вызов шел от Елизаветы Бойко. «Ровно полдень, — отметила Александра. — Она торопится!» Положив телефон обратно в сумку, художница предоставила ему звонить до тех пор, пока вызов не прекратился.
Полковник откашлялся:
— Вы уж меня извините, я сейчас подумал, что наговорил лишнего. И про Ольгу Игоревну, и про этого ее опекуна. В сущности, мне до них не должно быть дела. Подумаете еще, что я деревенский сплетник и старый ловелас.
— Я, напротив, очень вам благодарна за откровенность! — сердечно заверила его Александра. — И мне стало как-то спокойнее за Ольгу теперь, когда я знаю, что вы живете рядом и посматриваете за аллеей. Ведь она чего-то боится, вы тоже заметили? Это не старый детский страх. Она боится кого-то здесь и сейчас. Я оставлю вам свой номер, и если вы заметите что-то неладное, позвоните мне, хорошо?
— Только уж вы тогда возьмите трубку, — с усмешкой кивнул полковник. — Куда же вас отвезти, вы не сказали?
— Я выйду здесь! — Александра махнула рукой в сторону станции метро, замаячившей впереди на проспекте. — Дальше определюсь. Всего доброго и… Звоните, хорошо?
Они обменялись телефонами, внедорожник полковника исчез в потоке других машин. Художница какое-то время стояла на обочине, сперва расстегнув, затем вовсе сняв куртку. Ее растрепавшиеся волосы ласково шевелил солнечный сквозняк, пролетавший по бесконечному проспекту, вдоль циклопических зданий — смуглых, серых, желтых, украшенных лепниной и балкончиками. В перспективе проспекта, тающей во влажном золотом мерцании, угадывался далекий мост. Дыхание большого города обжигало легкие после деревенского воздуха, казалось пряным, терпким. Александра вдыхала запахи бензина, мокрого асфальта, свежесваренного кофе из киосков «на вынос», облепивших метро. Цветочница выставила у дверей магазинчика ведра, из которых тюльпаны высовывали разноцветные клювы скрученных резинками бутонов. За стеклами витрины виднелись цветы подороже — огромные крепкие розы, словно выкованные из стали, ветви лилий, застывшие в летаргическом сне, еще с закрытыми бутонами, мертвенно восковые орхидеи, обрызганные ржаво-розовой росой. Какое-то время художница стояла перед киоском, забыв обо всех делах, запоминая сочетание форм и оттенков, мысленно похищая и темное скуластое лицо продавщицы, и причудливую дрожащую рябь, которую солнце рисовало на стенах магазинчика, отразившись в ведре с водой. Горький и холодный аромат цветов, в котором сильнее всего звучала нота белых лилий, отдавал аптекой.
