И небо отвернулось от него.
Ланн бросился на прорыв, назад, но через несколько мгновений вдвое превосходящие численностью австрийцы опрокинули Бессьера, и французы вынуждены были отступать всем фронтом.
* * *
Вся Вена, высыпав на балконы, в театральные бинокли наблюдала за громыхавшим на другом берегу Дуная побоищем. В Пратере, где в тактических целях Наполеон приказал вырубить все деревья, волновались толпы народа, и местные знатоки, которыми за четыре года войны стало почти все мужское население столицы, обсуждали его ход, видя лишь смену красок на том берегу. Их взорам представлялись множество голубых, красных и желтых пятен, подобно стеклышкам калейдоскопа, мелькавших и разлетавшихся на фоне зеленых лугов среди черных фонтанов земли и белоснежных клубов дыма. Гораздо больше и лучше видел Наполеон, находившийся на Лобау.
Посчитав позицию на сосне весьма удобной, он наблюдал в подзорную трубу, как под убийственным огнем австрийской артиллерии целыми колоннами падают его отходящие солдаты. Он видел, как в предсмертной агонии содрогаются длинные тонкие ноги рыжих лошадей улан и мощные вороные — кирасиров. Видел, как ядрами расшвыривает в разные стороны его прекрасных пехотинцев, превращая их в человеческие лохмотья, в ничто… И ничего не мог сделать для того, чтобы спасти их.
Его доблестные маршалы делали все, что было в их силах, организованно отводя ощетинившихся штыками соладт. Конница Бессьера пыталась не раз атаковать австрийские батареи, но каждый раз разбивалась о вовремя выстроенные пехотой Гогенцоллерна карэ. За последние годы австрийцы уже успели кое-чему научиться.
Вся надежда отрезанных от основных сил французов, к полудню оставшихся вовсе без боеприпасов, с одними саблями и штыками, была теперь на саперов. Но саперы и с той и с другой стороны тоже были бессильны что-либо сделать до тех пор, пока не спадет вода. А вода, казалось, и не собиралась успокаиваться, и только после полудня саперы смогли приступить к восстановлению переправы. Они работали, не обращая внимания на все усиливающийся дождь, но время было неумолимо, а пушки австрийцев и того более. В конце концов, к ночи остатки передовых частей французов переправились обратно на остров Лобау под прикрытие основных сил и убрали вновь наведенные понтоны. Но сколько их не дошло до берега, сколько упало в воду и было унесено бурной дунайской волной? Десять? Пятнадцать? Двадцать тысяч?.. — Более тридцати!..
На Лобау царил траур, Вена выжидательно замерла. А на левом, северном берегу Дуная всю ночь раздавались ликующие крики и гремел салют победы.
* * *
— Ваше императорское величество, генерал Сент Илер погиб, маршал Ланн ранен…
— Что?! — император вынырнул, будто из забытья.
— Множество пулевых ранений и пушечным ядром раздроблены оба колена.
Бонапарт почти бегом бросился вслед за адъютантом, принесшим ему это страшное известие.
Быстро, не глядя по сторонам, они проносились мимо многочисленных костров, мимо угрюмо сушившихся солдат, вымокших, уставших, озлобленных, потерявших в этот день столько товарищей. Но, узнав своего великого императора, эти вышколенные солдаты все же привычно вскакивали и приветствовали его обычным «Vive l’impereur!»[182] И эта громовая волна приветствий, перекатываясь от одного костра к другому, сопровождала Наполеона до самой палатки, из которой все отчетливей доносились зловещие, отчаянные стоны.
Наполеон ворвался в палатку и сразу же увидел бледное, столь дорогое ему лицо любимого друга и лучшего маршала. Все еще красивое, оно было покрыто мелкими каплями пота, и мокрые светлые кудри прилипли ко лбу. Наполеон припал губами к этому высокому лбу и почувствовал, какой жар сжигает несчастного товарища, с которым связывали его годы молодости и блестящих побед.
Ланн стонал и метался в полуобморочном состоянии, видимо, не узнавая вошедшего. Император присел рядом с походной кроватью, изрядно пропитанной кровью, и положил руку ему на плечо.
— Ланн, Ланн, ты слышишь меня? Ты узнаешь меня?
— О да, сир, — вдруг, явив ему полные ужаса глаза, ответил маршал. — Вот вы и потеряли меня, вашего лучшего друга…
