— Не желаете ли вы отдать мне ключи от всех погребов и Мурнеты? — только и сказал он, чего, впрочем, оказалось достаточно.
Мария же, с затаенной грустью понимая, чем продиктовано это решение мужа, только вытерла слезы и отвернулась.
И теперь Клаудита каждый день, кроме воскресенья, после заутрени оставалась в полутемной каморке падре Челестино, которая укромно таилась за левым приделом церкви. Вся каморка была буквально заполонена книгами, в которые девочка погрузилась с каким-то таиснтвенным, необъяснимым ожиданием чуда. Как ни странно, греческий понравился ей больше испанского, и уже через пару лет она бойко читала Гомера. Учение сократило ее одинокие игры в зарослях Мурнеты, но, по удивительной прихоти судьбы, дало больше свободного времени, чем раньше. Отец, ревниво и строго следивший за ее успехами, сам приносил ей книги и приказал Гедете освободить девочку не только от уроков шитья, но и от дневных молитв, занимавших, по испанским традициям, не меньше двух часов в день. И окружающий мир неожиданно открылся восьмилетней девочке не с одной, а сразу со множества сторон. Она читала все подряд: смеялась над баснями Ириарте, плакала с героями Уэрте, а порой, заглядевшись на одинокое облако в утреннем небе, шептала печальные строчки Вальдеса. Вместе с этими книгами в однообразную атмосферу дома врывался мир необузданных страстей, унося ее из четырех стен в бескрайние дали. Она по-иному увидела природу, ежедневно учась находить в ней великие законы жизни, по-иному стала вслушиваться и в разговоры взрослых.
А разговоры день ото дня становились все более тяжкими. Пастухи на пастбище, отец в долгих беседах с кура Челестино, Гедета, каждый раз прибегавшая с рынка возбужденной, и даже мать, почти не выходившая из дома, но иногда принимавшая нескольких местных подруг, все чаще и уже не стесняясь, говорили об их богоданном короле удивительные вещи. По этим разговорам выходило, что Карлос Четвертый не отличается умом и потому гораздо более охотно играет на скрипке и коллекционирует часы, чем управляет государством; и что его супруга итальянка Мария Луиза, эрцгерцогиня Австрийская, герцогиня Бургундская, графиня Габсбургская, Фландрская и Тирольская вполне охотно восполняет недостатки своего царствующего мужа при помощи любвеобильных фаворитов. Упоминался некий дон Мариано-Луис де Уркихо, прослывший либералом, благодаря тому, что долго жил во Франции, где общался с французскими философами. Он переводил на испанский наиболее интересные французские книги. Поговаривали, что этот вельможа даже не боялся цитировать вольнодумца Вольтера, от одного упоминания имени которого испанская святая инквизиция приходила в бешенство. Потом появился дон Хосе-Антонио де Кабальеро, ярый приверженец мрачного средневековья и власти Папы. И, наконец, бравый гвардеец дон Мануэль Годой.
Последнее имя Клаудита слышала уже не впервые. Благодаря ему еще большее влияние на прихожан получил кура Челестино, который в детстве, будучи сыном управляющего Эухенио Годоя, иногда играл с сыном последнего — Мануэлем. Теперь же молодой Годой служил в гвардии, в столице, и о нем начинали доходить до Бадалоны странные, интригующие слухи. Не раз добрейший отец Челестино в награду за отлично сделанный урок, рассказывал девочке о прекрасном золотоволосом мальчике, с которым в детстве вместе пас овец в Эстремадуре, неподалеку от своего родного Бадахоса. В этих рассказах дон Мануэль выглядел настоящим Сидом, рыцарем без страха и упрека, полным всех мыслимых и немыслимых достоинств.
— Ах, милая Клаудита, никогда я не забуду тот день, когда к нашей отаре подкрался волк. Мы с Мануэлито как раз обсуждали, кем лучше всего стать, когда вырастем. И вдруг на краю стада послышался шум, овцы отчаянно заблеяли, как обычно всегда бывало, когда они чуяли какую-то опасность. И тогда, как сейчас помню, Мануэлито молнией вскочил на коня и во весь опор помчался к отаре, даже понятия не имея, что там происходит; отчаянный он был парень! Я кричал вслед, что там, наверняка, волки, что лучше ему не лезть туда, но он, похоже, меня даже не слышал. Уже в следующее мгновение я увидел, как конь его, которого Мануэлито называл «мой Бабьека»
