Это не моя кровь.
Поворачивая за угол на парковку, он бросил назад последний взгляд и увидел, как она слегка покачивается.
В голове он услышал, как она поет ему колыбельную.
* * *
Несмотря на слова, сказанные мальчику, Луиза так и не нашла своего пути. Лишь уперлась в тупик дороги, по которой слепо ковыляла всю жизнь. И то не своей. Ей было грустно вспоминать о множестве упущенных шансов и потраченных возможностей. Она могла чего-то добиться – всегда верила в свое предназначение – и изо всех сил старалась показать миру, из чего сделана. Но в итоге поняла, что мир не будет говорить о ней с придыханием, как об Аретте Франклин, Элле Фитцджеральд или Джойс Брант, потому что они не были воровками и убийцами. О ее пении никто не вспомнит – только о насилии, смертях и жалких попытках помочь мальчику достичь своей цели, которая в итоге может привести его к концу, потому что он сам попросил. Он хотел этого – и она согласилась, отчасти из чувства вины, отчасти потому, что желала, чтобы он прошел свой путь до конца, куда бы этот путь ни завел.
Луиза стала напевать – нежную печальную мелодию, которую помнила с тех пор, как ей в детстве пела мать. Ее имя казалось сейчас таким важным, но его скрыл туман в голове. В глазах темнело, она подняла голову и спросила себя, это снег стал тяжелее или ее жизнь подходит к концу. Но хотя бы холод уступил теплу, уже хорошо. Это позволяло сохранять спокойствие и концентрацию в отведенное ей время.
Она услышала взвизг тормозов и подвывание сирен – полицейские остановились рядом. С улиц и переулков доносились новые вопли – тысяча эхо, как воющие ночью псы. Распахивались дверцы. Открывались кобуры, выхватывались пистолеты. Она не обращала внимания ни на эти звуки, ни на голоса, что-то кричавшие ей, забивавшие уши приказами. Она умирала, какой теперь смысл?
– Мэм, прошу вас подняться, и медленно.
Луиза улыбнулась и раскрыла пальто.
Секундное молчание, затем кто-то сказал:
– Врача. Быстро.
Она покачала головой. Слишком поздно.
От пореза на животе, куда ростовщик вонзил канцелярский нож, поднимался пар. Из-за внезапного шока ее мускулы тогда напряглись, включая тот, что отвечал за указательный палец, и она оставила Рэга с пулей в плече. От боли даже самые простые дела стали монументально тяжелыми, и она боялась, что если будет хватать деньги и перевязывать рану, потеряет время, чтобы вернуться к Питу и отправить его в дорогу. Она должна была умереть быстро – кровь из раны не прекращала идти, – но отказывалась. Однажды она уже бросила мальчика. Больше это не повторится. Сперва она его проводит.
Это правильно.
Она рассмеялась, но смех оборвался и согнул ее пополам от боли. Ничего в ее жизни не было правильно, а кульминацией стала чистейшая неправильность последних часов. Она убила двух человек и лишилась того, кто мог ее освободить. А сына – с чужой кровью, но родным сердцем – отослала прочь, сражаться за все, что осталось.
– У нее пистолет в кармане, – выкрикнул полицейский.
Ее хватали руки, не давая соскользнуть на промерзшую землю, когда ноги не смогли найти опору на скользком бетоне. И все же она не могла сдержать задыхающегося смеха, выходившего паром, обволакивая суровые лица мужчин, растворяя их, превращая в нереальные.
– Полегче. Она тяжело ранена.
Может, думала она, это и есть моя дорога. Может, это мне и предназначено? Разве не смешно?
Она не знала и уже слишком устала, чтобы думать.
– Можете встать, мэм?
Устала держаться на плаву.
Остались только цвета.
Серый.
Просто устала держаться.
Белый.
– Она теряет сознание.
Красный.
Потом – ничего.
