– Пап, после этого дебильного твоего повышения! Три месяца прошло! А посмотри! На кого ты стал похож! Ты не ночуешь дома – сколько уже, а?! Ты не живешь с нами – неделями!
Он вспомнил, как дочка кричала и плакала, а он ничего тогда не сказал, думая про себя, что она еще маленькая и просто не понимает, как это важно – работа.
Потом служебный кабинет Вершинина начал обрастать вещами, не имевшими, собственно говоря, к службе никакого отношения: постельное белье, домашние тапочки, полотенце, зубные щетка и паста, носки и прочее – вот далеко не полный перечень предметов неуставного характера. Кабинет стал его домом.
Потом случилась трагедия. Вернее, авария, которая сама по себе не была трагедией. Его жена попала под машину, но осталась жива, всего один перелом, да и тот, вроде бы, простой, ну, плюс ушибы, сотрясение – такой диагноз в мире, в котором под колесами гибнут целые города, не означает трагедии. Ее положили в больницу, он, конечно, ездил к ней, еще сильнее опаздывая на последующие встречи по работе. Однажды даже не доехал до нее. И на встречу с информатором-наркодилером так и пришел – с цветами и мандаринами. Жена тогда очень обиделась.
Потом врач вдруг сказал ему, что вынужден оставить жену еще на две недели – начались какие-то осложнения с легкими, вероятно, в результате ушиба грудной клетки.
Так в жизнь его семьи, в жизнь самого Вершинина вошла больница, этот кошмарный объект, который он ненавидел. Жена пролежала, в общей сложности, полтора месяца, но от этого не выздоровела. Скорее, наоборот, очень изменилась. Глаза стали пустыми. Она уже ничего не говорила, когда он не успевал заехать к ней. Вернее, просто равнодушно бросала: «А, ты... Привет», когда на следующий день он приезжал с цветами и неизменно с идиотскими мандаринами.
Это его дочка так сказала: «Пап, ты бы придумал хоть что-нибудь новое! Мандарины эти идиотские!» Одновременно – вдруг, как-то сразу, в один день, и, как назло, именно в это время – стала взрослой дочь. Вершинину пришлось узнать, что мировой наркотрафик порой ничто в сравнении с проблемами переходного возраста. Ему, Вершинину, можно сказать, грозе преступного мира, она заявляла: «Папа, ну ты что, совсем, да? Ни бум-бум, да? Пап, ты лучше молчи, а то как скажешь, мне прям стыдно за тебя... Пап, как тебе это объяснить, блин, даже не знаю, ты вряд ли поймешь...»
Теперь, уткнувшись в потрескавшийся старый диван, Вершинин пытался привести свои мысли хоть в какой-нибудь порядок. Пытался понять – почему, когда дела на работе, казалось бы, пошли в гору и он даже раздал часть мелких долгов, которые сопровождали его всю жизнь, как слепни – деревенского коня, почему именно в этот момент они тут же обрушились с этой горы. Хотя ему было трудно себя в чем-то обвинить.
* * *
Это всегда так, это меня не удивляет. Человеку всегда трудно себя обвинить. Каждый человек – суровый обвинитель, если речь идет о другом человеке, и все мы – блестящие адвокаты для самих себя. Почему? Потому что других мы видим со стороны, а себя – нет. Это верно, но это только часть правды. Все дело в любви – каждый любит себя гораздо больше, чем других. А разве можно обвинять того, кого любишь? Когда так любишь, прощаешь все. Трудно, правда, назвать Вершинина себялюбцем, да и в эту яму, я знаю, он попал не из-за яростной любви к себе.
Вообще, тут что-то не так. Есть причина, по которой неприятности у него начались именно тогда, когда он стал что-то решать, что-то значить в Управлении. Стал влиятельной фигурой – и тут же был опутан сетью проблем. Кто-то грамотно спланировал эти неприятности? Возможно. Но кто?
* * *
Вершинин решительно отказывался себя в чем-то обвинить. Ну что, что сделал не так? Мало или, может быть, плохо работал? Нет. Работал много и, в общем, хорошо, что бы там кто ни говорил. Мало уделял времени жене и дочке? Ну, уделял, сколько мог. Не предпочитал ведь уделять его развлечениям и праздности, бутылке или симпатичным девчонкам, которых в секретариате Управления, кстати, было немало, и многие, между прочим, провожали плечистую фигуру Вершинина восхищенными взглядами. Ничего такого себе не позволял. Работа – дом. А потом и вовсе формула сократилась: работа – работа. Так, может быть, тут и искать ответ? В работе?
