Отблевавшись, Хунайн утер выбитые рвотой слезы и пробормотал:
– Уходим. Пусть здесь все очистит огонь, во имя Всевышнего, Милостивого, Милосердного.
Словно в ответ на его слова, невдалеке послышались свист и грохот взрыва. Над плоскими крышами взметнулось пламя, взвились черные клубы дыма. И тут же небо огненной дугой прочертил следующий горшок с нафтой.
Каид со спутниками переглянулись и приняли в галоп.
* * *
Окрестности Хаджара, неделю спустя
Странная, словно колокольчики над гробом играли, музыка вгоняла в неприятное оцепенение. Медленные, далеко отстоящие друг от друга звоны тихо плыли в ночи и не желали складываться в привычную мелодию. И что-то шептали, шептали засыпающему разуму. Словно напевали кладбищенскую колыбельную – хотя колыбельные не играют на фарфоровых шариках тоненькими деревянными палочками…
Абид встряхнулся: что-то и впрямь его куда-то затянуло. Никаких шариков и палочек он не видел, конечно.
Юноша устроился за сыпучим отвалом земли, оставшимся после рытья канавы. Точнее, рва. Рва, отгораживающего сумеречный лагерь. Рвущиеся под ночным ветром шатры стояли неплотно, и Абид ясно видел освещенную факелами площадь – там-то все и происходило.
Впрочем, что происходило, юноша так и не смог взять в толк.
Музыкантш-аураннок он видел отлично. Женщины склонялись над огромными, в два локтя шириной, длинными досками с натянутыми струнами и когтили их лапками в острых металлических напальчниках. Видимо, эти-то доски и распространяли жутковатые тихие звоны – бр-рр…
Джунайдову сумеречницу тоже трудно было не увидеть: она сидела на тростниковой циновке у растянутого белого полотнища со знаком в виде длинноногой птицы.
А Тарик сидел рядом с ней. И еще с одной сумеречной женщиной в зелено-белом шелковом платье.
Женщина в зелено-белом плакала. Совсем как человеческая. Раскачивалась из стороны в сторону, закрывалась рукавами. Невольницы то и дело подавали ей платки – и тоже плакали.
Абиду становилось все страшнее и страшнее. То ли от нездешней, непривычной музыки. То ли от вида толпы сумеречников. Они все подходили и подходили к краю циновки – высокие, длинные, в полном вооружении. И кланялись. Сначала Тарику. А потом плачущей бело-зеленой женщине. Потом вставали, отходили, и на месте отошедшего возникал следующий сумеречник.
А возможно, страшно было от того, что нерегиль сидел не в привычном черном, а в совершенно белом кафтане. Как призрак в саване. Белый и неподвижный.
Странное что-то творится, очень странное… Не зря госпоже Нум донесли соглядатаи: что-то непонятное происходит в сумеречном лагере в ночь перед штурмом Хаджара. А госпожа Нум – она же ж любопытная, как та кошка! Да простит ее Всевышний, сколько серебра пронырам из барида и шурты отдано, это ж страшно подумать! Лучше бы госпожа Нум отдала все это серебро ему, Абиду!
А что? Разве не Абид поставляет в харим новости? Женщин-то из лагеря не выпускают, вот и приходится бегать, чтобы удовлетворить их ненасытное любопытство! Вот сегодня, к примеру, – он ведь чуть не погиб в предместье! И как глупо вышло: свои же чуть не зарезали! Зато двадцать дирхемов за новости заработал, вот. А потом ему еще тридцать шесть накидали сердобольные женщины за рассказ про страшный двор с кольями и мертвыми детишками – все охали и ахали, и жалели Абида, натерпевшегося во время отважной вылазки в дома нечестивых карматов.
А теперь этот странный сумеречный прием подвернулся: госпожа обещала за известия аж пятьдесят дирхемов! Ибо даже проныры из тайной стражи не сумели сказать, что творится на этом ярко освещенном пятачке. Ну, музыка играет. Может, у сумеречников прием. Мало ли по какому поводу аль-самийа могут устроить прием? Кто ж их, неверных, знает… Вот Абид и вызвался разузнать подробнее.
Я бедуин, отчаянно хвастался он! Я обладаю ловкостью ящерицы и хитростью пустынной лисы! Я подкрадусь незамеченным и доставлю госпоже самые последние сведения из логова кафиров! От гвардейцев в предместье сбежал – и от сумеречников сбегу!
Ну вот, подкрасться-то он подкрался. А дальше дело пошло не особо. Что же они там делают?
