Так повторяли про себя родовые старейшины, уводя сородичей все дальше и дальше, к спасительной встрече с подходящим кыргызским войском. Еще немного, еще чуть-чуть — впереди уже показались гребни Шумихинских скал, располосовавшие крутые горные склоны на всю высоту, от стальной енисейской воды до круглых таежных вершин. Еще немного, но что это? Что такое — там, в тайге?!
А-а-ааа!!! — с угора, нависающего над узким галечным берегом, покатился густой многоголосый рев. Сквозь кусты проламывались оскаленные конские морды. Мелькали тусклые жала пик, вскинутые казачьи сабли. У этих была своя правда — тут, в Сибири, каждая православная душа на счету, а сколь своих на струге побили — и кто? Да ладно бы кыргы-зы! — а то эти, таежные сморчки-мухоморы!
— Гойда! Го-о-ойд-аа-аН — покатился перед лавой древний, еще половецких времен, боевой клич. — Гой-да-а, мать-перемать!!! Ну, шта-а-а, встречайте гостей!
Качинцы прыснули было по берегу, да куда тут денешься — везде сверкающие полукружия сабель: свистнуло одно — свалился старый отец Кистима, у которого Андрей снимал приступы боли; свистнуло другое — покатилась его мать, готовившая еду в первый вечер, проведенный Андреем у приютившего его народца.
Удар пики, свист сабли, и казак поволокся по гальке с разрубленной шеей. Еще один разогнал лошадь — Кистим извернулся, метнул нож — бородатый урус повис в стременах, колотясь башкой о береговые камни.
— Васька, еб…на мать, кончай падлу!
Грохнул пищальный выстрел, и Кистим осел на землю, ухватившись за грудь, развороченную тяжелой круглой пулькой.
Кистиму было больно! Как было больно!!! Его беременная девочка со степными черемуховыми глазами кричала в отчаянии, билась в жилистых казачьих руках — в последней предсмертной жалобе жалея и своего мужа, и себя, и их неродившегося ребенка, и весь свой старый таежный род, вырезаемый сейчас на галечном берегу древней Большой воды.
Смахивали с сабель руду красноногие казаки, шатались под ними краснобокие от крови кони. Саблями резали, что бежит, потом чисто подбирали пиками.
Молодой кривоногий казак слез с коня, пошел на старуху, закрывшую собой орущего ребеночка:
— Што жа, байбача, ну што ты — дак встречай нас!
Завизжал, и саблей, веселясь, по скулам — раз-два, крест-накрест! Над развороченной губой кровавый глаз. Комок тряпья еще орал — хрясь его! — и замолк, курвенок!
А степная девочка все кричала и кричала. Один раз позвала даже чужого белого мужчину, однажды спасшего ее от степных разбойников. Только не было его рядом — как не было надежды спастись из цепких, безжалостных рук его соотечественников.
Через двадцать минут все было кончено. Добив изнасилованных женщин по старому, дедами завещанному казацкому обычаю, перерыв захваченное барахло, полусотня тронулась вверх по Енисею, где недалеко уже, перед Шумихинским створом, она должна встретиться с остальными силами карательного отряда.
В середине дня вторая полусотня того же отряда вышла на опустевший скит. Казаки подожгли амбары, невысокую рубленую церковь с островерхой колоколенкой, найденные заготовки для лодочных корпусов. Оставив за собой высокие дымные факелы, они на рысях двинулись вниз по Бирюсе, направляясь к Шуми-хинскому створу — месту будущей Красноярской ГЭС, а сейчас пункту встречи трех частей карательной сотни.
Подгоняя шпорами неторопливого мерина, Андрей обогнул по таежной тропе Шумихинский створ — перед которым, как он знал, должны встретиться казачьи отряды, и выхал на енисейский берег выше устья небольшой таежной речки, называемой Калтат. По его расчетам, именно сюда мог дойти таежный род, обремененный скотом, тяжелыми кибитками и всякой иной кладью. Андрей не знал, что он будет делать, встретившись с уходящим родом Кистима. Может, просто крикнет: «Казаки!»и снова повернет в тайгу. Может, будет драться, защищая молодую жену Кистима, которую он однажды спас в беспощадном ночном набеге. Он действительно чувствовал какую-то обязанность по отношению к этой девочке — и теперь точно знал, какую именно, — обязанность человека из будущего, человека, знающего, что для его соплеменников не прошли даром эти триста лет.
