— Мятой вас обычно ко сну сопровождают?
Я кивнула, безвольно дожидаясь, пока напиток будет готов.
Хильда взбила мне постель, помогла раздеться и облачиться в ночную сорочку. Мятный вкус во рту прогнал тошноту, я улеглась на свежие простыни, наблюдая, как горничная хлопочет, прибирая в гардеробную дневное и вечернее платья.
— Вот записочка еще. — Хильда подняла с пола бумажную розу князя, видимо выпавшую из рукава.
Я развернула, прочла. Роза для розы и про то, как увидимся мы с князем под звездами.
В окно заскреблись, горничная юркнула за шторы:
— Баюн ваш, барышня, пожаловал. Впускать?
— Кто?
— Сонный кот, стало быть, баюн и есть.
Она скрипнула оконной рамой, Гавр зарычал и впрыгнул в комнату.
— Где тебя только носило?
— Брысь! Грязный-то какой! Куда в постель?
— Оставь, — попросила я ее, ощущая на животе горячую тяжесть кошачьего тела. — Я потом прачек ваших отблагодарю за труды.
— Тогда я вас оставлю? — Девушка присела в книксене.
— Спасибо, милая. — Отпустила я ее. — Хотя… Будь любезна, там, в комоде, в верхнем ящике платок носовой лежит. Принеси. И, Хильда, там же в вазочке денежка какая-то, возьми себе за труды.
Она просьбу выполнила.
— Карту, которая ключ, я в вазочку положила, а ежели водицы ночью изволите, графинчик у кровати.
— Благодарю.
Она погасила все лампы, кроме ночника, и покинула апартаменты, заперев дверь снаружи своим ключом.
— Ты понимаешь, разбойник, что уснуть у меня не получится? — погладила я Гавра по грязной спине, под пальцами перекатывались какие-то хрящики или колтуны. — Я без Маняши спать никак не могу.
— Авр-р, — сказал Гавр и надавил мне лапами на живот.
— А еще я влюбилась.
— Авр-р…
— Вот сейчас вслух изрекла и понимаю, насколько нелепо это звучит. Да ты всего лишь кот, даже если и баюн, тебе рассказать не стыдно. Думаешь, почему я носовой платок в постель прихватила? Ты об этом не думаешь? И правильно. Не хватало еще котам о носовых платках думать. А вот будь здесь вместо тебя Маняша, она бы по одной капельке крови всю подноготную господина чародея вызнала. Она может, я знаю. Эх, Маняша бы мне объяснила, что за странная чувствительность на меня накатила да что мне теперь с этим делать.
— Ав-р…
Рык Гавра давно перешел в монотонное кошачье урчание, которое отдавалась во всем теле приятной расслабляющей вибрацией.
— Ты чего это жуешь? Эпистолу от князя? Фу, выплюнь! Нет. Мне не жалко нисколечко. И не собиралась я к нему на свидания бегать. Ну не хочешь, не плюй. Будем считать, что это и есть мой обещанный тебе гостинец.
Глаза у Гаврюши были васильковые, дурашливые, умные, с черными, будто тушью обрисованными, веками и белыми кустистыми ресницами. Кошачьи поперечные зрачки — ночь в синеве. И в эту затягивающую темноту я смотрела, смотрела, смотрела, пока не уснула.
— Роза для розы, — звякнули напольные часы. — Р-роза для р-р-р…
— Да иду, иду!
Я посмотрела на Гавра. Во сне он оказался размером с дикого кабана, а белые полоски на его шерсти мерцали ослепительно-ярким светом.
— Красавец, — сказала я, нисколько не удивившись.
— Авр-р, — согласился красавец гулким басом.
— Пошли? — предложила я. — Только лоскутников опасайся.
Я приподняла подол серебристого бального платья и полюбовалась хрустальными туфельками. Чего-то недоставало. Кот выпростал огромную лапу, пододвинул ко мне квадратную тряпицу. То, что нужно! Я подняла ее за уголок, встряхнула. Шелк заструился, вытягиваясь. По белой ткани побежала алая дорожка, складываясь в извилистый узор. Я накинула на плечи получившуюся шаль.
— Платье теперь не подходит, — пожаловалась коту.
Тот ответил взглядом, в котором читалось невысокое о моем уме мнение.
Вот ты, Серафима, недалекая! Во сне каждый сам себе чародей! Наколдуй себе подходящий наряд.
Я хихикнула, крутанулась на каблуках хрустальных туфелек, подпрыгнула так, что вздрогнула земля, и опустилась уже на траву. Теперь я была облачена в гусарский доломан с ментиком, удобные рейтузы и сапожки. Носовой платок превратился в кушак, который я завязала на талии.
— Где мы?
Над неподвижным морем раскинулось плащом звездное небо. На холме возвышался дуб, оплетающие его цепи мерцали. Приблизившись, я увидела, что дерево расколото и цепи стягивают обе его половинки, не давая им развалиться.
