Я вздохнула. Маменьку свою мне было жалко. Батюшка женился без любви, а она… Ну не из-за денег же она за ним пошла, точно не из-за них. Ни людей не побоялась, ни молвы, ни проклятия родительского. Бобынины от нее тогда отреклись. Это сейчас у нас с ними что-то вроде перемирия, и то потому, что брат покойной матушки азартен больно, за десять лет все имения просадил, и, если бы не мы, Абызовы, да не наши капиталы… Ах, пустое. Никакие капиталы мне князя на блюдечке не принесут. Ну, то есть, только капиталы — нет, но помочь могут. Без денежек не было бы у меня ни соглядатаев в самом Мокошь-граде, ни кузины-приживалки, которая может меня пред сиятельные очи представить, ни одежек, в которых пред ними предстать незазорно, ни разумных книг, по которым науку соблазнения можно постичь. Подумаешь, князь! Он тоже, поди, мужик. А все мужики на женские прелести падки. А уж ежели к прелестям в комплекте коварство женское имеется, тут вообще ни у кого из сильного пола шансов устоять нет.
В возбуждении я подбежала к окну.
— Перво-наперво, любезная моя Маняша, отправимся мы с тобою с рассветом на пристань.
— И чего мы там в эдакую рань углядим? — фыркнула нянька. — Сколько его сиятельство бриолину на макушку вылило?
Ворчала она для порядка, потому что и она и я знали: пойдет со мной и не пикнет.
— Ежели чтоб разузнать, с кем прибыл да куда селится, так на то болтунов местных без счета имеется. Пристань на западе, — быстро соображала я. — Значит, с утра солнышко прибывающим в глаза бить будет…
— Я вон и денежек монетками в порту наменяла, чтоб за информацию одаривать.
«Первое впечатление — самое важное. — Маняшу я не слушала совсем. — Кавалер должен меня не только увидеть, но и запомнить. Поэтому…»
— С утра я с управляющим рассчитаюсь, а ты тем временем заставишь мымру приветственное послание князю сочинить, как промеж ними, аристократами, принято.
Послание это само собой. Только вот к моменту визита нашего с драгоценнейшей Натальей Наумовной, предмет моего интереса уже знать меня должен. Потому что визитов у него будет что камешков на берегу, а я — единственная и неповторимая.
— Платье для прогулок! — перебила я няньку. — Подготовь его непременно.
— Которое?
Хм, а это вопрос. Платьев у меня несколько… несколько десятков. И это я сейчас только о прогулочных. Давайте поразмыслим, кого именно наш князь должен во мне завтра увидать?
— Серое, узкокроеное, — наконец решила я. — К нему — палантин на меху и ботильоны. Да посмотри, чтобы каблучок низкий был да носок не острый, а закругленный.
Маняша кивала, запоминая.
— Ты же сокрушалась давеча, что серое брюнеткам не к лицу, больно блеклое.
Я посмотрела на свое отражение в оконном стекле. Блеклость — именно то, что нужно. Нынче в моде девы болезненные да утонченные, так что большеротые брюнетки, да еще с лицом, с которого будто малиновое варенье ели, поскромнее быть должны.
Я подперла щеку изнутри кончиком языка. Родинка еще эта! Нет, кавалеры мне, конечно, разливаются соловьями про «роковую мушку в уголке рта», которую никто забыть не может, но меня она раздражает до невозможности. Может, запудрить?
Зевнув, я покачала головой.
— Давай-ка почивать, чадушко, — решительно сказала Маняша. — Утро вечера мудренее.
— А платье?
— Минутное дело. — Нянька взбивала подушку на моей стороне кровати. — В гардеробной — порядок, что на плацу солдатском, все по ранжиру, по фасону разобрано.
— И то правда. — Я скинула на пуфик шлафрок, оставшись в сорочке, и улеглась в постель.
Маняша погасила один за одним все светильники, оставив лишь крошечный ночник на прикроватной тумбе.
— Мне показалось, кто-то в море купается.
— Так то показалось, — донеслось из-за ширмы, где переодевалась нянька. — А кому кажется, тому креститься надо.
И я отошла ко сну под негромкое бормотание нянькиных молитв.
Небо было низким и хмурым, ветер — пронизывающим до костей, Маняша раздражала ворчанием, а ботильончики (мягкой на вид кожи) нещадно натирали ноги.
— Сама говорила, чтоб носочек круглый, — бормотала нянька, волоча по тропинке огроменный брезентовый кофр. — Страдай теперь. И что за фантазии, столько вещей с собою на разведку…
