Натали говорила с лихорадочной горячностью, не глядя на меня. Ее взор блуждал по комнате, будто не в силах на чем-то сосредоточиться.
— Я отправилась к нему сегодня, дурочка влюбленная, чтоб предостеречь, уговорить. Но, оказавшись в номере, испугалась и убежала. Да и послушал бы он меня? А ты вообразила, что я собиралась стащить что-нибудь вроде его гребня или бритвенного прибора? Никогда, ты слышишь, никогда барышня Бобынина не унижалась до любовных приворотов! Откуда такие мысли? Скажи.
Я не знала, что и ответить. Все знают. Горничная твоя направо и налево хвасталась, что для тебя старается. Только вслух я этого не произнесла, глубоко вздохнула, да покраснела, да очи долу опустила.
— Лулу! — После паузы сказала кузина. — Я все поняла, Серафима, и я это исправлю.
И не дождавшись моих клятв и заверений, которые готовы были уже прозвучать, Наталья Наумовна засеменила к двери. Я, изрядно фраппированная сменами ее настроений, застыла, не в силах ни задержать ее, ни даже поставить на стол опустевший уже стакан.
Интересно, а манеры кузины Ивана Ивановича утомляют так же, как мои, или менее?
За Натали я не последовала. Во-первых, момент был упущен, а догонять ее в коридоре получилось бы вовсе нелепо, а во-вторых…
— Авр-р. — Проснувшийся кот потянулся сладко, поскреб лапой дверь в спальню.
— Не время почивать. — Я подхватила со стола бумажную розу и отправилась в кабинет, надо было записать кое-что для памяти.
Но сперва пришлось зачесть эпистолу. Уж не знаю, что скандального в ней усмотрела Наталья Наумовна, кроме косноязычия писавшего. Обычная романтическая дребедень с ланитами, на сей раз огненными. Это получается, у меня на щеках чай кипятить можно? Розы для розы… Ах, подозреваю, что эта хитроумно сложенная записка в давешнем букете обреталась. Стало быть, наврала мне отельная горничная. Наказать надо негодяйку примерно. Успеется.
Я смяла послание и бросила ее в корзину для сора, пододвинула к себе утренние бумаги, перечла, исправила фразу про путь и ключ. Аффирмация. Была бы у меня сия штукенция для князя Анатоля, по струнке бы у меня уже ходил да с колечком на безымянном пальце.
В дверь, главную, ту, которая отделяла мои апартаменты от общей гостиной, постучали.
— Войдите. — Я выглянула из кабинетика, встречая обеих явившихся с отчетом Март.
Половина четвертого, девицы быстро управились. Разместив их на стульях, я приступила к допросу.
Маняшу, а точнее, какую-то высокую женщину в темном платке видели выходящей из отеля сильно за полночь. Видал местный пьянчужка, плутающий по дороге до дому. За точное время он не поручится, но это было еще до рассветных сумерек. Куда шла? Он думает, к морю, но следить не стал. Окликнул, ответа не получил, да и побрел себе дальше. Точно не в холмы.
О холмах. Парни, снаряженные толстушкой-Мартой, расковыряли кирпичную стену, которой околоточный велел заложить вход в Крампову пещеру, никого там не обнаружили. После кладку поправили, наживо, без раствора, только чтоб заметно ничего не было.
Околоточный. Говорят, весьма зол тем фактом, что столичный сыскарь-чародей восвояси не отправился. Господин Фальк самолично утренний пароходик проводить явился, и проводил, только без пассажира, ради которого проводы затевались.
— А не появлялось ли нынче каких утопленниц? — вернула я беседу к теме моря.
— Никто не утоп.
Я выдохнула с облегчением.
— Зато, говорят, вчера берендиец-сыскной по округе чуть не до утра рыскал и в деревне со многими разговоры вел. Про что спрашивал? Как раз про утопленницу давешнюю, упросил старуху Юнг, у которой та поселилась, комнатку ему показать. А Мыкоса битый час про какие-то ледники допытывал.
— Господин Фальк, когда ему про все это донесли, взъярился пуще прежнего. Теперь заперся у себя в кабинете и, по слухам, натачивает фамильную секиру.
— Он, значит, старший в своем Фальковом гнумском роду, — уважительно протянула я, — раз секира имеется.
— Ага, старший и единственный. Но вы, барышня, не тревожьтесь. Он эту секиру, чуть что не по его, точить принимается, так что опасности высокородию никакой не будет.
