Последний год диктатуры Пака выдался бурным. Президент затягивал удавку на шеях правительства и СМИ, и тем не менее в 1978 году чуть не проиграл оппозиции на выборах. В знак протеста против его политических репрессий Джимми Картер отозвал своего посла из Сеула, а теперь на улицах столицы проходили сидячие забастовки и демонстрации. 16 октября в Пусане активисты подожгли тридцать полицейских участков. Спустя три дня неподалеку, в Масане, студенты прошли маршем по улицам, и к ним вскоре присоединились граждане всех возрастов и статусов – получилось народное восстание. Пак уже собирался отдать армии приказ стрелять по демонстрантам. 26 октября, целый день потратив на церемониальное разрезание ленточек и прочий пиар, он сел ужинать на секретной квартире корейского Центрального разведывательного управления на территории президентского дворца. Общество ему составили начальник личной охраны и директор КЦРУ Ким Джэ Гю. За столом они дискутировали о том, как справиться с протестами и восстановить порядок в стране. Демонстрантов, сказал Пак, следует «подавить танками». В какой-то момент Ким Джэ Гю вышел из столовой. Затем вернулся с полуавтоматическим «вальтером-ППК». Начальнику личной охраны он выстрелил в руку и живот, Паку – в грудь и голову. Мотивы Кима так и не выяснены достоверно. Они с Паком были земляками и однокурсниками в военной академии. Ким был одним из ближайших друзей президента. Но на суде он встал и сказал без обиняков: «Я выстрелил в сердце Юсин, – (так называлась конституция 1972 года, сделавшая Пака президентом пожизненно), – застрелил как зверя. Я это сделал ради демократии в нашей стране. Не больше и не меньше».
Чхве ничего этого не знала – знала только, что ее знакомый убит, а в родной стране, где она не была почти два года, царит хаос. Теперь она еще острее сознавала, сколь коротка и непредсказуема жизнь.
Никто не знает своей судьбы, решила она.
Син в тюрьме номер 6 развлекал себя римейками всех своих фильмов.
«Сразу после завтрака я садился в пыточную позу, – писал он. – Смотреть вперед, руки на коленях… По моим подсчетам, я каждый день из семнадцати часов между подъемом и отбоем шестнадцать проводил в этой позе. И в этой позе я только и делал, что думал». Думал он о прошлом и находил там обычные ошибки: «Мне выпала возможность бесконечно размышлять о своей жизни, о своих промахах, о том, что надо было больше времени проводить с детьми». Но в основном, просто говорил он, «я по-прежнему жил кинематографом». Оказалось, что есть один способ терпеть происходящее – растворяться в кино, в творчестве, отпускать сознание туда, где Син некогда был режиссером. В уме он переписывал, переснимал и перемонтировал все свои старые фильмы «снова и снова», составлял списки их недостатков, воображал, как бы он их исправил, если б мог. В Южной Корее приходилось постоянно торопиться, помнить о себестоимости, оплачивать счета, держать на работе 250 сотрудников и выдавать им зарплату. А теперь этот до крайности амбициозный неугомонный человек вынужден был остановиться. В невыносимых тюремных условиях, когда порой ему чудилось, что он сходит с ума, утешение приносила только эта воображаемая работа. В ней он нежданно обрел радость. До похищения он мучился над сюжетом «Спящей красавицы», а теперь «он у меня так легко сложился – просто восторг».
В Сеуле он, богатый, знаменитый и свободный, до самодовольства гордился своими фильмами. В тюремном одиночестве они виделись ему поверхностными и мелкими. «Я поразмыслил и пришел к выводу, что моим фильмам недостает социальной ответственности, – рассуждал он. – Насколько я [понимал], величайшая их слабость в том, что в них нет густого аромата жизни, яркой подлинности. Искренне в этом сознаюсь. Я нежданно прославился в молодости и так погрузился в кино, что не успевал оглядеться. В результате мне не досталось роскоши разнообразного опыта, чувствования и постижения глубин жизни». Про себя он разложил свои фильмы на три категории: приемлемые, «те, что нужно отчасти переделать, и те, что надо выбросить на помойку». Когда анализ завершился, не осталось ни единого фильма, который бы полностью Сина удовлетворял. Син расстроился – «прежде я думал, что мои фильмы отражают реальную жизнь. А теперь понял, что ошибался, – и устыдился того, как презирал коллег, обладавших гражданской совестью, как в интервью вышучивал попытки рассматривать свои работы в социальной плоскости. «Раньше я был очень собой доволен, – говорил он. – А теперь осознал, что совершенно не постигал истинного смысла жизни и боли».
