— Не понимаю…
— Жаль. По-моему, это единственный способ избавить тебя от мрачных тревог безысходности.
Вагер густо покраснел.
Из бара послышался голос Мелтона:
— Ван, голубчик, отнеси тем двум господам коктейли.
Пожилой таиландец с заученной улыбкой поднес дна запотевших фужера со льдом и лимоном.
— Прикажете чего-нибудь еще?
— Спасибо, Ван, вполне достаточно, — ответил Брент, передавая один из фужеров Вагеру. — У этого азиата красивая седина.
— Я как-то не замечал… — растерянно ответил Вагер.
— Ну да, ведь ты углублен в самоанализ, — едко заметил Брент. — Между прочим, мне кажется, что именно для таких, как ты, здесь придумали одно хорошее правило. Я имею в виду клубное правило: оставить в покое свое прошлое, а с ним и все свои горькие сомнения. В конце концов клуб служит для развлечений.
— Клуб?! — гримаса отвращения тронула тонкие синеватые губы Вагера. — Профсоюз шизофреников — вот что это такое.
— Кто здесь говорит о шизофрении? — весело спросил незаметно подошедший Мелтон. — Ах, это ты, Джерри. Вы обсуждаете проблемы слабоумия?
Вагер кольнул его взглядом к повернулся, чтобы уйти.
— Почему он так странно посмотрел на меня? — спросил Мелтон.
— Можешь себя поздравить: приготовленный тебе сюрприз не удался, — загадочно ответил Брент, разглядывая спину уходящего Вагера.
— Очень жаль. Ведь я не из числа слабонервных.
— Скажи мне, Боб, кто эта разукрашенная фурия? — глазами показал Брент на тощую, эксцентрично одетую даму, беседующую с Фридманом.
— Как, ты не узнал миссис Эванс? — удивился Мелтон.
— Мне раньше редко доводилось ее видеть.
— Увы, теперь ты лишен этого преимущества, — Мелтон хитро прищурил глаз. — Чтобы добиться ее расположения, достаточно подарить ей обезьяну. Дело в том, что с недавнего времени у миссис Эванс появилось пристрастие к своеобразным и, я бы даже сказал, необычным биологическим опытам.
— Поздно же в ней проснулся инстинкт исследователя.
— О, бедные мартышки имеют на этот счет совершенно иное мнение. Ведь это им приходится околевать в конвульсиях в стеклянной клетке, где живет любимица миссис Эванс — двухметровая кобра по прозвищу Бекки.
— Почему ты всегда улыбаешься, когда рассказываешь мне гадости?
— Не знаю. Может быть, оттого, что, обнажая человеческую низость, оправдываю себя…
— …И меня, — добавил Брент. — Я ничего не имею против, но это гнилая концепция, Боб.
— Такова жизнь, — возразил Мелтон. — Одна иллюзия порождает другую, и нет им конца. Впрочем, оставим бесплодный разговор. Лучше обрати внимание вон на ту пару девиц…
Брент оглянулся…
— Одну из них я знаю: Маргарет Хилл — двойник Дженни Вудс.
— Вторая — Джина Кондон. Она из технического бюро. Обе они пожирают тебя глазами. Скорее улыбнись; если ты не накажешь им своего восхищения, они станут навязчивы, как мухи.
Брент послушно выдавил. из себя улыбку.
— Получилось слишком глупо?
— Нет, ничего… — рассмеялся Мелтон. — Корейская царапина придает твоему лицу гангстерский вид, и это нравится женщинам.
— Не только женщинам. Это, кажется, единственное, что понравилось во мне Троппу.
— Еще бы! Он сразу понял, какую работу ты выполнял, прежде чем заработать такое украшение. Ну, пора в бар?
— Самое время.
В баре они застали Эванса и Ливатеса, увлеченных спором.
— …Согласен. С одной стороны, эксперимент Бирона как будто бы и доказывает ложность его второго постулата, — мягко и вкрадчиво плел нити своих рассуждений Эванс, — но с другой стороны, дорогой Лю, я что-то не вижу достаточно удобных путей, которые дали бы вам возможность с достоинством отказаться от занятых позиций на тот случай, если пресловутый эффект получит место в рамках его теории…
“Эйнштейн”, — машинально отметил про себя Брент. Он облокотился на стойку, заказал мятный коктейль и некоторое время бесстрастно следил, как признанный мастер вежливых издевательств постепенно выводил из себя своего менее опытного собеседника.
— …Нет, нет и нет! — возбужденно кричал Ливатес. — В своих рассуждениях вы, Смэдли, допускаете принципиальную ошибку, преувеличивая степень его воздействия на положение дел в современной физике. Меня шокирует; что вы так фанатично преданы раздутому авторитету этого еврея, политическая расцветка которого была если и не совсем красной, то, во всяком случае, слишком розовой.
