Тем временем представителей шведской компартии пригласили в советское посольство, чтобы ознакомить с содержанием речи тов. Хрущёва. Шок расходился, как круги по воде. Бенгта накрыло днём позже. Земля накренилась под ногами, но до июня в страшной новости ещё оставался какой-то элемент слуха, какая-то хилая надежда на опровержение. В июне текст речи вышел в «Нью-Йорк Таймз». Когда Бенгт расшифровал все английские слова, он захлопнул словарь и расплакался прямо в читальном зале университетской библиотеки. Он не плакал с такой мальчишеской горечью, не чувствовал такого жгучего унижения с тех пор, как фрёкен Хольмстен прямо у доски спустила с него штаны. (И её даже не уволили. Были же времена в Шведском королевстве. Как тут не станешь коммунистом?)
Но первая любовь не сдаётся так легко. После периода брожения товарищи по партии убедили и Бенгта, и себя, что СССР пережил болезнь роста. Возобладало мнение, что дальше дело пойдёт в гору. Дед Ребекки оправился от удара и занялся коммунизмом с удвоенной силой. В ноябре его колонку о героизме, с которым советские танки давят фашистский мятеж на улицах Будапешта, напечатала газета «Ню даг». А летом 57-го его делегировали в Москву – на тот самый фестиваль молодёжи и студентов.
Так среди фестивальных детей оказался Рогер Линдберг, ныне доцент философии Кёнигсбергского университета. С ним, если помните, мы уже познакомились в Каштановой аллее. Мама Рогера, Татьяна Никитична, в девичестве Сухова, была третьекурсницей в огромных очках. Её прикрепили к группе шведов и сказали переводить. Таня никогда раньше не видела живого шведа и впервые слышала живую шведскую речь. Переводила, что могла. Когда не могла, страшно краснела. Сердобольные, наивные, восторженные шведы махали руками и старались говорить медленно и раздельно, как на пластинке, и заверяли её, что она отличный переводчик, просто у них у всех ужасные региональные диалекты. Особенно горячо за свой диалект извинялся большеглазый Бенгт, который постоянно строчил в блокноте зарисовки о мире и дружбе на улицах Москвы, полные непонятных прилагательных, и зачитывал их вслух, как бы для всех, но поднимая глаза только на неё. От этого самая страшная Танина проблема делалась страшнее. Все трудности перевода бледнели в сравнении с тем, что у неё было только одно выходное платье – жёлтое в крупную чёрную горошину.
На собрании перед началом фестиваля таким, как она – приезжим отличницам, жившим на стипендию и редкие триста рублей из какого-нибудь Джезказгана, – дали комсомольский наказ: ни в коем случае не создать у иностранцев впечатление, что советской студентке нечего надеть. Туалеты для неимущих переводчиц готовили всем общежитием. Подключили сокурсниц-москвичек – тех, что жили в заоблачных квартирах, с родителями, от любезности которых всегда хотелось провалиться сквозь паркетный пол. Каждой переводчице без особого труда собрали комплект из четырёх-пяти платьев, которые следовало чередовать. Трудности возникли только у Тани Суховой.
Вопреки полуголодному детству, вопреки индустриальному зловонию, она тянулась вверх, пока не переросла всех девочек, всех мальчиков и всех взрослых мужиков в округе, – и только тогда, на отметке в метр восемьдесят шесть, природа сжалилась над ней. Девчонки-сокурсницы задирали головы, когда разговаривали с Таней. Самая высокая была ниже её на полголовы. Напяливать их платья было всё равно, что лезть в форму, которую Таня носила в пятом классе.
Первые дни фестиваля она проходила в своём жёлтом наряде. Один раз чуть не упала в обморок, когда шведы купили ей очередное мороженое на палочке, и огромный комок сорвался прямо на юбку. К счастью, в ту же ночь соседки закончили шить ей новое платье, на которое пошли сразу два старых сарафана одной из москвичек. Ко второй неделе фестиваля подоспело и третье платье, светло-голубое, с зелёным поясом. Его сшили из чьей-то фамильной скатерти.
Нетрудно догадаться, что пятьдесят лет спустя, в интервью кёнигсбергскому телевидению, Татьяна Никитична скажет: в её жизни не было платьев прекрасней, чем те фестивальные.
