Как исчислить цену пройденных миль? В телах, покрывших землю. Убит ли солдат пулей из винтовки или из пращи, размозжен камнем из требюше или разорван фугасом, заколот штыком или копьем – нет разницы. Смерть та же, кровь та же, боль та же, и даже грязь под сапогами та же самая.
Если же умный и дотошный узнает земли северной Франции и отправится туда с лопатой… что ж, он найдет кости германцев, павших под Арелатом, римлян Сиагрия, франков, фризов и англов, что делали в тех местах остановку перед вторжением в Британию. Достаточно, чтобы понять – на этой земле были битвы, великие и кровавые. Найдет остатки старых валов… и вспомнит, сколько земли перекопали те, кто узнал о направлении атаки заранее.
Немайн говорит. Правду. О дождях из свинца и стали, таких, что под ними не подняться в рост – правда. О храбрецах, уже не шагающих – ползущих навстречу смерти, среди расставленных врагом колючек, чтобы выиграть шаг или два – правда. О людях, поднимающихся в рост по свистку – для того, чтобы пасть в считанные мгновения, как колосья под серпом. О том, что, когда в страшной жатве остался последний сноп, враги покинули укрытия, оставили рвы, насыпи и надолбы – и двинулись навстречу, отбирая малой кровью то, что было взято большой.
Наконец, августа замолчала. Повисла тишина. Кажется, люди шеи свернули – все, кроме сидящего лицом к выходу Кейра – и теперь так и будут ходить спиной вперед. Ждут еще? Нет, хватит… У самой руки дрожат.
– Все, – сказала Немайн, – кажется, все. Больше не помню, да и этого довольно. Решайте, нужно ли нам платить за урок кровью. Кровью вашей – вы ведь не будете отсиживаться за чужими спинами? Кровью ваших сыновей и дочерей. Кровью грядущего… Dixi. Голосуйте.
Села. Зажмурилась. Зажала уши руками, не смея слушать – будет усобица или нет, попробуют ли ее и ее народ толкнуть на бойню. Или…
Касание. Широкая мужская ладонь исчезла с плеча сразу, как только Немайн открыла глаза.
– Что…
– Что и должно быть, святая и вечная. Сенат решил… Сенат доверяет ведение войны в руки императрицы, как первой гражданки Рима. Ведь Камбрия – тоже Рим, только другой.
Веселая Луковка прибавляет:
– Сенат напоминает, что в случае, если императрица сунет хоть палец в вопросы пошлин, помимо городских в Кер–Сиди, в проблемы гильдейского устройства, а также внутренних дел кланов и самого Сената – по рукам получит до синяков! Эх, лучше бы ты по–настоящему показалась! Богиней…
– Мне еще и в эти дела лезть? Не хочу. Я ленивая! Мне и на войну неохота, да куда денешься…
Уши свесила, посмотрела снизу вверх жалобно. Зал взорвался хохотом. Среди общего веселья из кресла поднялся ирландец – место гленских десси, лицо знакомо. Седьмая вода на киселе нынешней главе клана. Пригладил тонкий темный ус, сверкнул синим взглядом.
– Сиятельные мужи, война – в надежных руках. Теперь я предлагаю решить несколько внутренних вопросов, связанных с тем, чтобы более не допускать ошибок вроде той, которую предотвратила святая и вечная. А еще я предлагаю официально, именем сената, попросить императрицу удалиться.
– Но, конечно, не требовать. Если она желает унижения власти народа – пусть смотрит.
– Я, – сказала, – первая гражданка. Тоже народ! Могла бы и остаться. Но… ругайтесь, мальчики. Хорошая девочка нехорошие слова подслушивать не будет! Если понадоблюсь – я на ипподроме.
Вышла. Сразу за дверями ноги ослабли. Пришлось прислониться к стене. Не стесняясь часовых, вытерла лицо – стянутой со лба диадемой. Знак власти превратился в грубый платок, едва не обдирающий кожу вместе с холодным потом.
– До ипподрома не дойду, – сказала, – посижу немного в приемном зале…
Но пришлось сделать еще несколько шагов и сказать еще несколько слов. Возник начальник караула.
– Святая и вечная, – сказал, – в портике накопились твои люди. Беспокоятся, Цезаря поминают, Брута. Скажи им, что эти бруты не те, хотя, по правде, временами те еще скоты. Грубые ребята…
Брут и значит – «скотина».
– Ничего не грубые, – сказала Немайн, – хотя… я во время прений уши зажала и глаза закрыла. А что, все так плохо?
