Каждый раз весной - страница 13
Старшая сестра, узкогубая, толстоногая, безошибочно выбранная начальством из породы специально выведенной многолетней селекцией для занятия мест управдомш, комендантш и председательш месткомов, сказала мне строгим, специально для службы выведенным голосом: «Учтите, мы вас сюда пускаем с условием, что вы будете ухаживать за всей палатой». Я сказал, что и так, без всяких условий, как же иначе… «Так что нянечку сюда не зовите, все делайте сами!»
Знаешь, мать, тут дело даже не в брезгливости, что-то здесь другое, иначе называемое. Потому что выгребать из-под них я еще как-то мог — весь зажавшись, сгруппировав свое тело, отделив его от кончиков пальцев, от кистей рук, отключив обоняние и чувствительность кожи… Но подмывать этих женщин никак не решался, звал нянечку, даже если не Лидию Ивановну, выходил в коридор, чтобы не слышать ругань…
Если Моуди прав, ты должна была все это видеть. Откуда-нибудь сверху, со стороны, оттуда, где парила твоя душа, уже отделившаяся от тела, но еще не расставшаяся с ним окончательно, выжидавшая, что там будут делать врачи, не вынудят ли вернуться обратно. Нет, врачи на возврате души не настаивали и особых усилий не прилагали. Заходила вечером дежурная девка, деловито откидывала одеяло, щупала кисть. Важно говорила: «Пульс нормальный!» Я даже и хотел бы смолчать, но не мог удержаться: «Пульс у нее всегда будет нормальный!» — «Это отчего же?» — «У нее стимулятор, И-Ка-Эс. Уже полтора года». Она бросала злобный взгляд и молча выходила. Утром «лечащая», тоже совсем молодая, в шелковом прозрачном халатике, в колготках со стрелками и узорами, садилась, скрещивала литые ножки, бралась за одеяло, но вспоминала: «Да. И-Ка-Эс!» — и взамен тыкала фонендоскопом и водила молоточком перед глазами, безнадежно неподвижными, с каждым днем все более смещавшимися в сторону, влево… Надо же было ей как-то обозначить свое присутствие. Потом, уже часов в двенадцать, вламывалась радостная ватага студентов, замзав-отделением, пожилая брюнетка говорила низким ровным, без ударений голосом:
«Надо тут проветрить, кто-то обкакался! Ну да ладно, вам даже полезно (это студентам), выйдите, пожалуйста, минут на пятнадцать (это мне)». Я выходил в коридор.
То, о чем так напрямую говорила замзавша, чаще всего происходило с твоей соседкой напротив. У тебя была парализована правая сторона, то есть выключено левое полушарие, у нее — все наоборот: левая — правое. Люди при этом не теряют сознание, но теряют разум. Отчасти, скажем. И обретают плаксивость. Оснований, впрочем, для слез достаточно, и, быть может, этот симптом «плаксивость» специально придумали советские врачи-теоретики, чтобы оправдать себя перед людьми и Богом…Та бабка, что лежала у тебя в ногах, была ведь и вовсе безумна, но не была плаксива, потому что не понимала своего несчастья. Лежала вся в дерьме и не жаловалась, обливая себя чаем и не просила вытереть. Даже непарализованная правая ее не слушалась, ложку ко рту она поднести не могла. Я кормил ее кашей и жиденьким супом, но стакан она хотела непременно держать сама, приходилось придерживать, не всегда выходило удачно. А та, у окна, все плакала, ныла, «жалилась» и хвалила сына: умный, красивый, добрый, он скоро придет… Сын ее бросил больше года назад, она ждала очереди в богаде-льню. Ждала с нетерпением, перемена ей казалась спасительной. Может ли быть хуже, чем здесь? Она не подозревала, что может, и как раз в богадельне… Она была грузная, не то что безумная бабка, ее было трудно взвалить на судно. Эти судна… Стальные, тяжелые, холодные, режущие… Ведь дешевле же было бы — из пластмассы…
Я выходил в коридор, садился в кресло, клеенчатое, с деревянными подлокотниками, и как бы думал: лезли в голову всякие наивные детские глупости. Как оправдывают, я думал, свое существование эти два десятка бездарных баб, никого никогда в своей жизни не вылечившие, даже не пытавшиеся.
Когда-то, лет пятнадцать назад, я бывал в этом самом коридоре не таким, как сейчас, чужаком и просителем — в другой роли, в другом настроении, знал разговоры, болтал заодно со всеми — но так все равно ничего и не понял. И сейчас опять должен как бы с нуля постигать непременное разделение всей здешней насущной людской наличности: два десятка молодых и молодящихся, подвижных, здоровых, вполне бесполезных баб, вполне равнодушных — и девяносто три единицы гниющего заживо мяса
