Перед тягуном, на равнине Одинцов и Леонтьев, так и державшийся за ним в следу, застряли среди вереницы лыжников, шедших мерно и тесно, шаг в шаг. Иван надсадно требовал дорогу — ещё немного, и звезданул бы кого-нибудь палкой вдоль спины.
На середине подъёма стоял в ярко-лазоревом бобриковом пальто и пыжиковой шапке — форме времён Доломитовых Альп, там эти шапки были в большой цене у иностранцев, ими наши, случалось, приторговывали — Павлик Быстряков. Когда Иван поравнялся с ним, он пригнувшись, чтобы было слышнее, затараторил:
— Три минуты проигрываешь Федотову! Федотову три минуты!
Федотов — это было серьёзно. Тимоша Федотов молодой, техничный, крепко стоит и споро бежит, его уже прочили в сборную.
Подъём был открыт солнечным лучам, лыжня здесь потемнела и заглянцевела, лыжи стали «стрелять».
Быстряков торопился вдоль обочины, уговаривая:
— Потерпи, Ваня, дальше легче пойдёт!
Одинцов знал, что легче не пойдёт: квасилось всё больше, а мазь, похоже, стёрлась до дерева. Он имел про запас коробку с твёрдой мазью-самоваркой, но решил не сбиваться с темпа до крайней нужды.
Оглянулся: Леонтьеву тоже приходилось несладко — дышал не носом, а раззявленным ртом. От форсистой динамовской шапочки по щекам тянулись синие потёки, линяла от пота шапочка, вот какую дрянь выпускают. Иванов белый шлем связала в давние времена одна добрая душа, правильная была женщина. Сколько уж лет этой шапке — восемь, девять? Нелька охотилась её постирать вместе со своим барахлом: интересно, какого бы она оказалась цвета?..
Кречетов отпустил группу обедать, настрого приказав, чтобы к часу дня, к началу финиша сильнейших, «рафик» был на месте как штык. Сам он пил жидкий кофе в судейском буфете, устроенном в передней горнице, — здесь пошумливала местная и приезжая пресса, время от времени кто-нибудь из секретариатских высовывался прицыкнуть на неё.
Сдобный, словно булочка, тассовец рассказывал о том, как один коллега путём заковыристой интриги оттеснил от зарубежной поездки другого:
— «Что это, братцы, мне анкету на аккредитацию не шлют, кажется, пора бы». А Эллочка спокойненько так: «Вова, да её уже Сева на себя заполнил, я вчера в кадры отнесла». Жалко было смотреть…
— Ну и как Сева в поездке сработал?
— Вполне прилично.
— Значит, дело не пострадало? И нечего жалеть.
— Считаешь?
— Считаю.
Кречетов мысленно спросил себя, светит ли ему на будущий год Олимпиада, и мысленно же ответил, что должна светить. Метушиться, лизаться к начальству не будем: просто телефильм надо сделать классный.
Туго подалась наружная дверь избы, в морозном облаке возник усатый газетный фотокор:
— Закурить, закурить, закурить, — крикнул с порога, потопав ножками в модных полусапожках. — Что творится на трассе! Заруба идёт — фантастика, полплёнки отщёлкал!
— Кто хоть лидирует? — лениво поинтересовался тассовец.
— Не знаю, братцы, но Ваня даёт Одинцов — красота! Я такой кадр сделал, чувствую — выставочный! Сквозь ветви и контражуром!
— Вот тебе пример борьбы за жизнь, — сказал Кречетов тассовцу. — У Одинцова нет другого выхода. Я бы на него поставил.
— Не-ет, его песенка спета. Я бы поставил на Бобынина, — сказал тассовец. — А что, старики, учиним тотошку. Ставка — пиво.
— Я бы поставил на Федотова, — сказал местный юноша и покраснел. — Федотов — наследник Одинцова.
— Заголовок уже придумал, — иронически догадался тассовец. — А приметы не знаешь — заранее нельзя.
— Это почему?
— Воробушек склюнет.
— Малыш, Ване рано писать завещание! — крикнул фотограф. — Толяна, — по-приятельски обратился он к комментатору (он ко всем обращался по-приятельски), иду к тебе в долю и удваиваю, ты везун.
И перемазался давно, и Леонтьев давно отстал — Иван не сразу заметил, что остался один. Когда это было — час назад, год ли? Казалось, сколько себя помнил, всё шёл — шаг, толчок палкой, шаг, толчок. От двадцатого примерно до сорокового километра требуется совершенный автоматизм движений, нервы надо беречь. А лучше всего — любоваться природой. Иные не поверят, что в гонке ею можно любоваться. Ивану доставляли радость и струнный сосновый Уктусский бор, росший из коренастого елового подлеска, и весело пегий, сорочий березняк под финским городом Лахти, и скалистый шведский Фалун, где только держись на обледенелых трассах, и дородный ельник австрийского Зеефельда, напоминавший родной Уктус, только там под серебром верхушек стволы — чернь, здесь же — червонное золото.
