А Савва между тем командует: на Афон! Еще один, Савве подобный, Георгий Георгиевич Поляченко[113], которому я легкомысленно еще два года назад пообещал войти в его бригаду, не менее требовательно: на Сургут! На Афоне хоть помолиться слабенькой своей душой можно, а в Сургуте, в составе «культурной бригады», — только грешить.
А сам я мечтаю о грядках.
Великие наши современники — Савва Вас. и Георгий Георг. — всем хороши и велики, но нет у них наклонности к грядкам — и потому прямо стоят и высоко: деятели. А меня здесь при поступлении в приемном покое спрашивают: рост? 179, говорю. Ведут измерять; оказывается 176. «Но как же так? — пробую я спорить. — Всегда было 179». — «Было, да сплыло». И некуда нашему брату больше заглядываться, кроме как на грядки. Ты еще отмолишься, а мне, травопольному, одна дорога…
В. Курбатов — В. Распутину
6 марта 2004 г.
Псков
…Какое, наверно, прекрасное и полное молчание привез ты с собой с Афона! Бывало, я привозил такое из родного Печерского монастыря. А каково же оно на Афоне. Сам же, увы, отправляюсь в разговорчивую Византию. Где все только устанавливается, где Литургии еще только пишутся и где догматы еще отстаивают затрещинами, где епископы еще красят волосы хной, а зверей кормят мясом образованных рабов. Ты был в Устье, а я отправляюсь к Истокам. Наверно, потому, что Устья боюсь. Там надо сразу подниматься на высоту, которая не по моим слабым силам. Я пока с заблуждающимися. С теми, кто не испытал откровения и вынужден добывать веру усилием знания и труда и кто ищет в помощь исторические дороги. Так можно проскитаться до конца дней и так и не узнать детской простоты и не спрашивающей любви, но обмануть себя нельзя, — значит, надо идти, пока есть силы. Сил, правда, уже совсем немного.
Сердце болит и боится самолета, но уж и уклониться нельзя. Впрочем, надо дойти. Все кажется, что больше уже ехать не понадобится. На этот раз думаю, что и правда потом только допишу, что увижу, и все. Там уж после Второго Рима останется только родной Третий. Читаю все подряд — послания, жития, акафисты и апологии. Все спуталось до совершенного хаоса — авось на месте при живых камнях, водах и небесах понемногу распутается и встанет на место.
А ты, поди-ка, только сейчас сядешь за афонское чтение, за старца Силуана и Софрония Сахарова, за Зайцева и толстые тома имяславия. Хотя лучше, конечно, читать это не в Москве, а на тихом берегу Ангары под свист синиц и чириканье воробьев, когда душа не отвлекается телефоном и необходимостью решать партийные вопросы. Очень хорошо, что вы взяли с собой Толю Пантелеева. Ему такие поездки нужнее всего, потому что как ни хорошо жить дружеством, а в самые вопросительные ночные часы душа все-таки ищет Бога. И хорошо, что она будет искать его с вами и в таком поднебесном месте. В Питере душе ухватываться за Бога труднее всего.
В. Курбатов — В. Распутину
28 апреля 2004 г.
Псков
Лечу в Красноярск. Внутри все как-то заранее болит и от «клеветы обожания», и от того, что придется увидеть много противного сердцу. Но надо поклониться Виктору Петровичу (всегда кажется, что в последний раз, потому что на свои и в один конец не доберешься, и потому все настойчивее и без шуток болит сердце). Боюсь, что и Марью- то Семеновну увижу только на бегу, потому что, оказывается, уже расписан по библиотекам и институтам до минуты. А я, грешный, очень не люблю и всегда бегаю публичных встреч. Другое дело — поговорить вдвоем, втроем с близкими людьми, а с чужими, неизвестными — каторга и каторга. И при этом меня никто не спрашивает. Да и то: тебя привезли, израсходовали деньги — отрабатывай.
Впрочем, ты это по себе не хуже меня знаешь, только и разницы, что твое слово действенно и необходимо, — не грех и время потратить. А я всегда стесняюсь выходить на люди, словно меня принимают за другого, и тараторю со скоростью света, чтобы как можно скорее отбарабанить и спрятаться. Сейчас же и вовсе не знаю, чего говорить. Был какой-никакой народ, и ты его слышал, чувствовал себя его частью. А теперь он рассыпался и ты с ним. Всяк на особицу и будто всяк во что-то играет: одни в патриотизм, другие в либерализм, но те и другие внутренне уже не верят в подлинность своих убеждений, как актеры в спектаклях. Вернулся, отклеил усы и бороду — и в халат, к себе, в свою малую малость, к своей нищете или своим швейцарским счетам, без разницы.
