Каждый день сначала : письма - страница 44

В. Распутин — В. Курбатову

23 августа 2004 г.

Иркутск

Я, по обыкновению, летом полностью забываю и о литературе, и обо всем литературном. И на всякого, кто истово продолжает заниматься этим делом, смотрю как на мух, копошащихся в сметане. А поскольку ты не в вязкой литературе, а над литературой, то для тебя я делаю исключение. Гена Сапронов показал твой «Подорожник» с предложением написать предисловие — написал я плохо, поскольку совсем потерял слово, но ума хватило понять, что книжка твоя хорошая, из тех, которые держат на особой полке, чтобы заглядывать по выбору в сокровенные минуты.

Особенно хороша глава о Свиридове. О Гаврилине тоже. И о Юре Селиверстове. Вообще, все, что в сторонке от литературы, лучше: и С. Гейченко, и Я. Голованов[119], и А. И. Цветаева[120]. А из литераторов — В. Конецкий и последние главки. Гораздо менее интересны Шугаев[121] и Окуджава — не от моего к ним отношения, а потому, что сказать им рядом с другими нечего. Как, впрочем, и мне.

Сейчас собирается «Молодой гвардией» книжка воспоминаний о Свиридове. И твой текст о нем был бы там очень кстати. Составлял ее Алексей Вульфов[122], молодой еще человек и хороший прозаик, написавший о Г. В. очень хорошо. Часть его воспоминаний была опубликована, несмотря на подозрительную фамилию, «Нашим современником». Адреса его у меня не оказалось, а телефон: 288-55-72 (дом., московский). Редактирует книгу Людмила Алровна Барыкина: раб. — 972-23-80; дом. 282-15-91. Будешь в Москве — позвони, Валентин, можно еще Андрею Петрову[123], твой Свиридов там очень нужен.

А следующие в «Подорожнике», вероятно, будут Володя Толстой, Бурляев… А где быть нашему неугомонному Савве?

Я хорошо сделал, что съездил к Марье Семеновне и в Овсянку. М. С. оказалась настолько бодра, что не отпускала нас от стола до 3–4 ночи, притом нам оставалось только слушать. Сильный она человек своей внутренней силой, практичный, память в сто раз лучше, чем у меня. Все предусмотрено, все устроено по своим местам. При мне Полинка принималась в артистки, и М. С., прекрасно понимая, что артистка она «еще та», не сопротивлялась продвижению, даже съездила на экзамен: Астафьевы, пока они живы, не должны терпеть поражений. Витьку я не видел, но и там, как я понял, устроено: у Витьки крепкая жена.

В Овсянке, в новой Овсянке, чувствовал я себя как-то неловко. Принимаю дом В. П., принимаю даже зеленовскую «скамью» — тем более что она сейчас в зелени, но никак не могу принять «бабушкину избу» с восковыми фигурами.

Это чрезмерность по образцу «самое-самое», нехай у нас будет так, как у других не будет. Вообще с музеями чрезмерность, не надо бы их сразу вываливать возом. Дело не в том, что к Виктору Петровичу в дальнейшем станут относиться спокойней, а в том, что этот «перебор» (начальный) его же имени и его же значительности может помешать, потому что дорога к нему от его книг будет перебиваться музейными экспозициями.

Библиотека в Овсянке хороша, но и там чувствуется настроение пушкинской старухи: всё есть — что бы еще запросить?

А на могиле я чуть не расплакался: вот тут все так, как и должно быть, здесь Господь не позволил самодеятельности.

Слетал после этого в Сростки. Памятник Клыкова[124], мне показалось, точен, и стоит он (сидит, как в последней сцене «Печек-лавочек»), обозревая родные дали и собирающийся народ, на месте, на Пикете. Нынче, в этот юбилейный год, поменьше было и шоу, потому что побольше серьезных людей на сцене и среди не менее десяти тысяч поклонников — поклонников все-таки Шукшина, а не Панкратова-Черного и ему подобных, хотя и Панкратов- Черный был. Если и дальше так — вернут Пикет Василию Макаровичу и, может быть, отставят шоу. Иной раз и губернаторского места не жалко, чтобы смехачи ушли со сцены.

Трижды ездил за ягодой. Год у нас нынче обильный на ягоду. За 150 км по широкой дороге пробирались за жимолостью — два дня полоскал дождь и не подпустил к ней. Потом поехал за 300 км в Качуг за голубицей, опять дождь, но в перерывах с ведро хорошее взял. Через два дня за 500 с лишним километров еду в Саяны за черникой. Этими плодами больше утешается даже душа моя, а не токмо живот.