Каждый день - падающее дерево - страница 12
Погребение было торжественным и пышным. Останки, которые она, завернув в белый саван, несла открыто, будто прах умершего царя, были оправлены веточками и листвой, а по бокам — зимними яблоками с гвоздикой, вонзенной в коричневую слизь перезрелой мякоти. Вокруг черепа она выстроила настоящий нимб из необычных костей, клювов и грудок, найденных в скалах на берегу; гальки, омытой дождями, листьев падуба, ракушек и целой плеяды морских звезд — погребальный алтарь, напоминавший чашечку страстоцвета, ацтекский жертвенник или барочный катафалк в какой-нибудь испанской часовне.
Одновременно носильщица, могилыцица, плакальщица и певчая, Ипполита медленно идет, что-то гнусавя на выдуманном языке и не ведая, что оплакивает свой же скелет, свои же позвонки и череп, — которые увидит намного позже, — что вместе с собственными останками и костями совы несет также к могиле и Адониса[44], — древнейший обряд, — и что я сама со стоном утопаю в пучине собственного горла, сиреневого Аида, взывающего ко мне и мне же угрожающего. Вешние литургии, атавистические праздники растительности и искупительные обряды совершаются ребенком, опечаленной Ипполитой, у которой из глаз текут слезы. Пока ее сердце разрывается от горя, совсем рядом целлюлозные соединения высокой пихты изменяют свое расположение и движение, ведь любая реакция в силу таинственной согласованности связана с другими; всего в шести метрах от проявления скорби и смерти определенные культуры ферментов внезапно переживают молекулярное возбуждение, панику, которая может длиться более получаса. Иссиня-черная, высокая садовая пихта распевает нении[45], а из-под корней рычит Персефона. Могила слишком величественна для того, чтобы носить имя.
Поминальная трапеза состояла из карамелек и картофельных чипсов, соленых, как слезы, картофельных чипсов — хрустящих надкрылий, светло-желтых чешуек. Вскоре иные хищницы, желтовато-коричневые и замаскированные, станут перекликаться в садовых деревьях, а еще одни будут гораздо позже отвечать друг дружке в кроне старой немецкой груши. Иногда ветер, приносивший морские запахи, взъерошивал их крылья, и в ночной тишине слышался скрип их когтей о кору.
Зима не кончается, даже не думает кончаться. И я помню, что это произошло несколько лет спустя. Давным-давно уже кости совы, распавшиеся на скудные фосфатные отложения, питали в глубине сада калину и цикуту. Хотя заморозков никогда не случалось, намокшая от зимы трава стелилась по земле, словно мех. Предвешней порой в грязных колеях дорог появлялись удлиненные зеркала, в которых проносилось свинцовое небо с лазурными разрывами и летающими чайками. Тогда вниманием моим завладела Анна. Не могу сказать, в какой из дней это действительно началось, но знаю, что она все чаще и дольше навязывала мне свой образ, по мере того, как я свыкалась с мыслью об ее уходе в монастырь. Я считала это сенсационным, возможно, магическим шагом, нездоровым и даже подозрительным. Я восхищалась Анной и презирала ее за то, что она хотела уйти от мира, и ее мужество напоминало мне смелость обманутых служанок, бросавшихся с моста. Она выбрала орден кларисс — самый суровый, бедный и смиренный в своей аскезе. Я с детства ощущала бремя плоти и тоже была способна на целомудрие и молчание. Но только не на смирение. Плевала я на смирение. Только не послушание. Я — хозяйка собственной жизни. Только не бедность. От бедности меня воротит. Кажется, мне всегда был знаком экстаз, связанный с любовью к вещам, с чудесной пляской клеток, с возбуждением всей материи. Я пустила корни в меандр яшмы, проследила своими жилами жилки агатов, то был мой смех, фанфара солнечного луча на серебряной дощечке. Золото перстня — я дико его любила, хотя упивалась также листом или пером. Улица Сент-Оноре всегда казалась мне недостаточно пышной. Чтобы там гулять, мне хотелось королевских каскадов золота, павлиньих стай из неведомых сокровищ и древних драгоценных камней; мне были нужны эмали, снятые с нагрудника Юпитера, и лабиринты, вырезанные из цельного опала.
