- Заделай его, Филиппок! - орал Могила. - Скис любитель! Раза в кадык ему, и амба! Магазин пойдешь открывать!
- Рукой прикрывайся, тормоз! - охрипший полицай отчаянно подсказывал Агееву, как отбиться. - Левой кабину прикрой! И под хобот снизу руби!
Агеев, поскользнувшись в луже крови, упал на брюхо. Продавец оседлал его и, вцепился в кудри, задрал подбородок обреченного славянина. Уже и лезвие в пальцах его блеснуло под дождем. Могила, осклабившись, уже победно взметнул руки. Уже смолкло зверье, пораженное ожиданием развязки. «Замедление смерти подобно», - я выхватил из полы арматурный прут, взятый в трюме, и наискось рубанул им плечо Филиппова. Продавец только охнул, и выронил бритву. Прочая тишина осталась. Я смахнул капюшон, и по стадам пробежал невнятный ропот.
- Я водку грабил! - закричал я обрывками. - «Нюрнберг» ограбил! Куйте меня в поножи наместо Агеева! Моя вина, олухи! Имел я вас!
Среди атмосферы бездействия прутом я намерился сбить замок с колодки Агеева, в лице которого утвердились оторопь и горькое недоумение, должно быть, еще с той поры, как я разоблачил его в туалете. Полицай Митя очнулся, и во всю приступил к исполнению обязанностей. Пока мы с ним сцепились за обладание арматурой, в замешавшуюся массу вклинился Могила.
- Опять в кураже, преподобный! - пожурил он меня во всеуслышание. - Братья! Рассолом отпаивать святого отца!
Отряд славян в купе с Могилой потащил меня за ноги прочь, но толпа уже не пускала. Поголовье оттеснилось, давая проход какому-то всклокоченному типу.
Уцепившись за Агеева, я увидел поначалу его перевернутый фас.
- Именем Страшного суда! - крикнул подходящий тип. - Маратов закон!
- Маратов закон! - подхватило все скопление.
И славяне отступились. Брошенный наземь, я стал на колени, да и рассмотрел своего заступника. Был это никто, как Семечкин. Мой соратник по диссидентству.
Стойкий борец за свободу от совести, от морали и от правил всякого общежития, включая общежитие на улице Колодезная, где Словарь когда-то начал свою карьеру сантехника. Николай Семечкин собственной бестолковой персоной, обросшей кочаном грязный волос, клокастою бородой и слухами о героическом прошлом. Давно Семечкин исчез из жизни моей. Казалось, навсегда. И вот он, рыхлый, большой, с лиловой физиономией и умными поросячьими глазками. Семечкин меня или не признал, или просто игнорировал, как игнорировал институты семейные, религиозные либо государственные. Семечкин поднял грязный перст, призывая тишину. Площадь умолкла в тряпочку.
- Маратов закон гласит, - начал он, как опытный докладчик, негромко, но по восходящей оратории. - Всякий добровольно может взять на себя чужие грехи, как свои, в искупление части общего греха, данного нам оболочкой. И такой может занять место виновного, и Божий суд свершится, и печать его запечатает прокаженные уста, прочие же уста воспоют Осанну!
- Слава Николаю-чревоугоднику! - ревом ответила площадь. - Маратов закон!
Семечкин пропал в толпе, а Митя под напором общественности освободил Агеева от колодки. Мне было уже не страшно. Не так, как в лодке, когда я с еще благими намерениями воображал свою сдачу. Я беззвучно повторил молитву из Нагорной проповеди, перекрестился, и только хотел, чтобы все поскорей было кончено. Но время пошло в затяжку. Альбинос изматерил меня, и постепенно затянулся в толпу, будто в трясину. Скользкий бритвенный черенок полицай загибал моими пальцами так долго, что все куда-то исчезли. Остались я и Филиппов. И Филиппов тоже медлил. Шевелился против меня под дождем, согнувшись, и вытаращив лезвие.
- Теперь он тебе за селедку вспорет, - натекла мне в ухо теплая, точно кровь, Митина речь. - Пить надо меньше, святой отец.
Самого Митю я не замечал. Я лезвие рассматривал.
- Валяй, - сказал я Филиппову, отбросив навязанную мне бритву. - Я волчья сыть. Со мной не чикаться, шкура.
А продавец все тянул, словно кот мой, когда его подсадишь в ванную для облегчения, и там он крутится, и когти точит об эмаль. Но Филиппок себе облегчения не предвидел. Загрустил Филиппок. Не сулило ему чести монаха резать. Подобный ход мыслей, переведенный с его постного лица, навеял мне собственную тоску: «Надолго мы застрянем, если Филиппов удумал вдруг поститься. Капитально застрянем. Остаток дней здесь проведем в канители, да сырости».
